Митрополит Сурожский Антоний
ВНУТРЕННЕЕ МОЛЧАНИЕ


Святой Ефрем Сирин в одном из своих произведений говорит, что, когда Бог творит человека, Он вкладывает в сердцевину его существа все Царство Божие, и задача жизни заключается в том, чтобы копать, копать, пока не дойдешь до той глубины, где находится этот клад. И говение это тот момент, когда мы должны собрать все свое внимание, суметь вслушаться в те глубины, из которых доходит до нас как бы звон колоколов града Китежа. Вы помните древний рассказ о том, как один благочестивый город был спасен от осквернения тем, что Бог дал ему целиком уйти в глубины озера. Он утонул, но не погиб, и люди с чутким слухом, прислушиваясь, могли услышать из глубин звон колоколов. Вот так лежит в нас Царствие Божие, как уже освященный град, и однако как град, который вне досягаемости, потому что между ним и нами суета. И из этой суеты нам надо вырваться; и такой короткий день, как день говения, все-таки дает нам возможность оторваться от суеты хотя бы на несколько часов.

В чем заключается эта попытка оторваться? Первая задача, которая перед нами стоит — это молчание, потому что разговором, общением мы друг друга вырываем из внутренней собранности, вносим друг в друга суету, отрываем друг друга от мыслей, от чувств, от представлений, которые нас занимали в этот момент, и заставляем войти в интересы и тревоги, которые нам совершенно порою чужды. Это вторжение в нашу тишину происходит самым различным образом. Человек собранно молчит, и вдруг к нему кто-то подходит и вырывает его из этой тишины — даже простым приветствием, не обратив внимания на то, что в этот момент не надо было к нему подходить. Бывает, что из молчаливой тишины мы вырываемся сами — чтением газет, прислушиванием к чужому разговору, вниманием к тому, что происходит вне нас и что, может быть, не имеет никакого значения для нас, только питает наше любопытство, даже не любознательность, а просто любопытство, поверхностность нашу. И очень важно в какие-то моменты найти в себе силу, решимость вступить в период молчания. Все духовные наставники говорят нам, что надо начинать день с такого короткого периода и кончать день тем же; а затем надо в течение дня вырывать какие-то моменты, когда вдруг мы можем сказать времени, течению наших мыслей, движению наших чувств и даже внешнему слову: "Остановись!"

Мы редко думаем о том, что, просыпаясь утром, мы как бы находимся в положении древнего Лазаря, которого Христос воскресил из мертвых. Лазарь лежал во гробе, бесчувственный, молчаливый, не имеющий над собой никакой власти; и голос Божий ему повелел вернуться к сознанию, вернуться к движению, вернуться к жизни земной, но уже не тем, каким он был, когда уснул сном смерти, а обогащенным каким-то непостижимым ни для кого из нас опытом, опытом человека, который из жизни всецело вышел смертью, познал вечность и вернулся к земной жизни уже обогащенный этим опытом вечности. Когда мы засыпаем, мы тоже теряем сознание, теряем всякую власть над собой, всякий контроль над тем, что может с нами случиться, мы всецело находимся или во власти обстоятельств, или под покровом Божиим, говоря разными языками. Утро приходит к нам как голос Божий, говорящий: "Выйди, вернись из сна, но уже не тем человеком, которым ты был, когда засыпал вечером; вернись к сознанию нового дня". Мы себе не отдаем отчета, большей частью в том, что мы, выходя из сна, вступаем в совершенно новый, небывалый день. Этого дня никогда еще с начала мироздания не было. Этот день совершенно нов, он полон бесконечными возможностями. Отчасти он будет определен по отношению к нам действиями, словами, личностью других людей, событиями, которые связаны с ними. Но в значительной мере, как день и как события в жизни других людей, он будет определен нами, тем, что мы собой представляем и как мы будем действовать в нем, словом или поступками. И вот раньше, чем вступить в этот день необдуманно, случайно, мы должны остановиться и осознать, принять в наше сознание как можно глубже то, что вчерашний день прошел, отзвучал, и теперь мы находимся перед совершенной новизной нового дня, и что Бог нас в этот день посылает в идеале вестниками от Него Самого. Бог видит в нас человека, который за свою прошлую жизнь познал Бога, познал себя самого, познал пути Божии, обрел то, что апостол Павел называет умом Христовым, то есть человека, который мыслит Христовыми мыслями, чувствует Его сердцем, действует Его волей, таинственно является как бы Его собственным присутствием.

Но это только в идеале, потому что в нас не только свет; в нас чередование света, полусвета, а порой и глубокой тьмы, а где-то есть и постоянная полутьма. Но мы не должны забывать, что, по слову Евангелия, свет и во тьме светит, и хотя тьма его не принимает, то есть от него отказывается, борется с ним, она не может его победить. Свет ее пронизывает, как бы она ни сопротивлялась ему. И в каждом из нас есть какая-то доля света, которая не только нам, но и другим нужна. Эта доля света может заключаться в том, что мы знаем о Боге, в том, чему мы научились в течение долгой или короткой жизни; это может быть просто наш человеческий опыт, который нам указал то, что дает жизнь, и то, что ее разрушает; то, что приносит в нашу жизнь свет, и тепло, и радость, и правду, и красоту, и то, что разрушает, размывает все это. Поэтому каждый из нас, вступая в этот новый день, должен войти в него сознательно, в совершенно спокойной уверенности, что он послан в этот день для того, чтобы принести в него добрую весть человеческую и Божественную.

Но с другой стороны, не мы одни вступаем в этот день; каждый человек, который проснулся в это утро и вступает в этот день, в том же положении, как и мы. Некоторые люди полны света и могут осиять нашу жизнь, некоторые из них в глубокой непроходимой тьме, а некоторые из них, как большинство нас все мы, вероятно, в полутьме, отчасти с проблесками света, отчасти с моментами тьмы. Свет и тьма или перемешаны, или чередуются, и от этого зависит, что мы принесем людям вокруг нас.

Если мы так рассматривали бы каждую встречу, каждое событие, если мы ставили бы перед собой вопрос о том, что я могу дать тому человеку, который передо мной, и что я могу от него принять, получить, как внимательно мы относились бы друг к другу! Каждый человек был бы для нас вестником от Бога: либо непосредственно, благодаря тому, что Бог ему на душу положил осознанное или неосознанное живое слово для нас, либо благодаря тому, что человек умудрен опытом и может с нами поделиться своими неудачами, падениями, ужасом перед тем, что он испытал. Значит, мы и вестники, и приемники этой вести. И для того чтобы войти в этот день в таком расположении духа, мы должны уметь, проснувшись, умывшись, одевшись, перекреститься во имя Отца и Сына и Святого Духа, перекреститься с тем, чтобы во имя Божие вступить в этот новый, не оскверненный ничем еще день, в котором возможно все. И затем остановиться и подумать: с чем я вступаю в этот день? Конечно, я вступаю в этот день со своим прошлым, я не такой новый, как этот день, я не родился сегодня, но с чем я вступаю? с горем ли вчерашнего дня? с надеждой, с трепетным ожиданием радости? с готовностью исправить ошибки прошлых дней? с чем?.. И выбрав из всего этого то, с чем я намерен в этот день вступить, отречься от того отрицательного, которое, может, наполнило прошлый день или в этот день влилось из долгого прошлого, и вглядываясь в то светлое, доброе, достойное и Бога и меня, что я ношу в себе и что я могу внести в этот день. Это требует какого-то времени, для этого требуется сесть и задуматься, и решиться твердо не вносить в этот день того, чего не надо было ни принимать в душу, ни творить в прошлые дни. И, наоборот, внести то, что самое светлое в моей надежде, в моей вере, в моем сердце и уме. И для этого укрепить в себе решимость.

Святой Серафим Саровский говорил, что разница между погибающим грешником и спасающимся праведником только в одном: в решимости, то есть в том, чтобы поставить перед собой задачу и решить не отступать от той правды, которую мы избрали. Как бы нас ни соблазняла жизнь, какие бы ни предлагала нам вызовы, мы в состоянии сказать “Нет!” тому, что недостойно и нас самих и Бога. Войти в этот день с такой готовностью нелегко: это требует внимания к себе, это требует постоянного наблюдения над собой, то есть бдительности. Требуется не быть озабоченным о себе, а — следить за движениями сердца, за мыслями, за движением воли и отрубать решительно то, чего не должно быть.

Но этого недостаточно. Своими силами мы не можем совершить полностью ничего из того, что достойно и нас самих и Бога. Нас самих — потому что мы все созданы по образу Божию, призваны к Его подобию, мы все призваны быть живыми иконами Спасителя Христа; и больше того. Икона — предмет неодушевленный, а мы крещением стали живыми членами, частицами Тела Христа. Как говорил отец Сергей Булгаков, мы — продолжение через всю историю воплощенного присутствия Самого Христа, мы делаемся Его Телом, мы делаемся местом вселения Святого Духа. Поэтому только силой Божией мы можем осуществить то, к чему призваны. Спаситель нам говорит: Без Меня вы не можете творить ничего, вы как малые ветки, которые растут на дереве. Оторвавшиеся от дерева ветки, отрубленные, отпавшие, высохшие, плода уже не могут принести. Только питаясь тем животворным соком, который бежит по стволу и по большим ветвям, мы, малые ветки, может быть, даже листочки этого таинственного дерева, можем жить и приносить плод.

На это, конечно, можно возразить: ”Что мы можем делать? Мы так немощны, мы так бессильны...” Мы должны опять-таки вспомнить, как апостол Павел молился Христу, прося о Его силе для выполнения той задачи, которую Бог на него возложил, и услышал голос Христа: довольно тебе Моей благодати, сила Моя в немощи совершается.. В какой немощи? Конечно, не в трусливости нашей, не в косности, не в лени, не в нашей готовности изменить самому высокому ради того, чтобы удовлетворить самое низкое в нас. Немощь, о которой он говорит, иная: это сознание своего бессилия и полной уверенности, что если предоставить себя полностью Богу, то Он и в нас может совершить то, что Он совершил в святых. И апостол Павел, познав, что эта немощь заключается в том, чтобы быть совершенно гибким в руке Божией, совершенно прозрачным Его свету, совершенно отданным Его воле, ликующе после этого говорит: И потому я буду хвалиться (т.е. радоваться) только о своей немощи, чтобы все была сила Божия... И в другом месте своих посланий он говорит: Все мне возможно в укрепляющей меня силе Господа нашего Иисуса Христа...

Мы не можем, конечно, сравнивать себя с апостолом Павлом ни по величию, ни по силе, но мы можем быть подражателями его. Он сам нам говорит : подражайте мне, как я подражаю Христу... Это не значит: "будьте мне подобными, как я стремлюсь быть подобным Христу"; это не значит, будто он гордится и говорит, что уже уподобился Ему; но что он устремлен всем своим существом следовать за Христом, стать подобным Ему, и он нам говорит: как я раскаялся в том, что был чужд Христу, и вы раскайтесь в этом, перестаньте быть чуждыми Ему... Павел был гонителем, а мы безразличны; Павел был активным противником христиан, но ради Бога; а мы косны и безразличны из-за себя, своей лени, нашей косности. Встретив Христа, Павел ни на одно мгновение не усомнился Ему отдать жизнь, и он нам говорит: поступите, как я.

А дальше нас будет вести Бог, та сила Божия, которая в немощи совершается. И вот начиная этот день, мы должны войти в глубокое общение с Богом, вмолчаться в наши собственные глубины в Его присутствии. Мы молчать не умеем. Мы не умеем молчать ни когда мы друг с другом говорим, ни даже когда мы одни. Вы, наверное, все замечали, как мы ведем постоянный диалог с самим собой, как мы постоянно сами с собой разговариваем. Нам надо от этого отучаться. И отучаться мы можем во-первых, тем, чтобы научиться слушать другого человека, когда он с нами говорит. Вам может показаться странным такое предложение, однако подумайте: как часто, как постоянно бывает, что человек с нами говорит, мы следим за его речью, но одновременно в нас идет комментарий на эту речь, мы готовим ответ на то, что он говорит, мы не слушаем его, мы слушаем его на фоне собственных мыслей. Надо научится внутренне молчать и слушать. Слушать не только слова, — слова мы можем слушать и так, как я только что описывал, ведя постоянный комментарий, готовя себя к ответу. Мы должны научиться слушать по-иному. За словами есть звук голоса, за звуком голоса есть целая человеческая судьба. Ведь как часто бывает: нам человек говорит одно (я не хочу сказать: лжет нам, а говорит нам ровно столько, сколько, он думает, мы способны принять и понести на себе), а на самом деле за тем малым, что он нам говорит целое море боли, горя, нужды, надежды на нашу отзывчивость. Как прекрасно сказано: "Мало слов, а горя реченька, горя реченька бездонная". И как часто за словами мы не слышим (чаще всего намеренно) крика души, потому что услышать этот крик значит душой отозваться, значит взять на себя риск принять горе, нужду этого человека в свое сердце и уже никогда от этого горя не оторваться, никогда не избежать, никогда не убежать от него. Это значит связаться навсегда и жизненно, потому что этот крик требует от нас активного внимания или, если жизнь нас разведет с этим человеком, требует молитвенно никогда не забыть этого крика, который мы один раз услышали от этого человека. Если вам нужен пример, я могу дать пример.

Как часто бывает, что мы посещаем больного, и нам страшно понести его крест, взять на плечи его судьбу, связаться с ним так, что уже не уйти от него я не говорю: в пространстве, из этой комнаты выйти, а не оторваться. Мы спрашиваем человека: "Ну, как ты себя чувствуешь сегодня?" И человек, видя в наших глазах надежду, что он нас не свяжет, отвечает: "Да ничего, знаешь, кажется, даже лучше, ночь была спокойная"... И мы не хотим слышать того, что в его голосе, а слышим только слова, потому что только их мы хотим слышать, и говорим: "Ах, как я рад!" И мы спаслись от нужды сострадать, принять человека в сердце навсегда.

Так бывает с каждой встречей. И вот если мы научимся слушать слова без комментариев, за словами прислушиваться к голосу, вглядываться во взор, в глаза этого человека, воспринимать его, насколько мы способны, всецело, то сколько-нибудь научимся тому внутреннему молчанию, которое постепенно нас может привести к слушанию собственных наших глубин.

Есть и другой способ научиться слушать: это внимательное чтение Евангелия, также проводимое так, как я говорил только что о человеческой речи. Мы читаем Евангелие с надеждой найти в нем то, чего нам хочется: утешение, укрепление, право жить и поступать так, как мы поступаем и живем. Либо мы читаем его со страхом, как бы не услышать чего-нибудь, что нарушит наш покой, что перед нами поставит неумолимое требование: раз ты это услышал, раз ты это понял — ты дальше не можешь жить, мыслить, чувствовать, желать так, как раньше... Мы читаем Евангелие с надеждой на то, что услышим желаемое, и с осторожностью — как бы не услышать того, чего мы не хотим слышать. Нам надо научиться слушать евангельское слово, слушать Христа, Который говорит с нами лично, с намерением услышать Его голос, что бы Он нам ни говорил, и, услышав, не спешить забыть, а, наоборот, себе отметить, зарубкой отметить то, что мы услышали, потому что в этот момент Христос Спаситель лично к нам обращался, лично с нами говорил. Неужели, если бы Христос телесно встал теперь перед нами и обратился к каждому из нас с одним только словом, которое относится к Его жизни, которое, как Христос говорил, будто меч разделяет свет и тьму, — неужели мы сказали бы: "Отойди, Господи! Отойди, не хочу слышать..." Конечно, нет; у нас не хватило бы безбожия, не хватило бы бесчувственности на это, бессовестности. И однако, не сознавая того, мы делаем это постоянно, когда читаем Священное Писание, когда слышим его в храме.

Мы не постоянно читаем Евангелие, мы читаем очень многое другое, но опять-таки, читаем без той открытости, без той внутренней молчаливости, которая нам дала бы возможность приобщиться к тому, что данный писатель нам говорит. Мы читаем с внутренним комментарием, мы читаем критически: это мы воспринимаем, это мы критикуем, это нам кажется ненужным... Но редко-редко мы читаем даже великих писателей с открытостью (я не говорю: ничтожных писателей, но и они имеют, чтo сказать, как каждый из нас в нашем ничтожестве может чудом другому человеку сказать то или другое на пользу). Мы должны научиться вчитываться в то, что читаем, не для развлечения, а для приобщенности к тому опыту жизни, или мечтам, или фантазиям, которые этот писатель вложил в книгу или статью. И опять-таки, это мы можем сделать, учась молчать внутренне; но делая это, мы можем научиться молчать.

И иной пример, который может быть вам более понятен, чем мне, хотя он мне понятен косвенно: музыка. Мы можем смотреть на партитуру, но если мы не музыканты, мы ничего не видим, кроме листа бумаги и знаков, которые нам непостижимы. Мы можем читать ноты, но только читать, не связывая в настоящую мелодию; мы можем развиться и глазами читать знаки, а внутренним нашим слухом слышать мелодию. Если мы слушаем эту же партитуру на концерте, мы можем уйти в звуки, звуки могут нас унести куда-то, и через эти звуки мы можем приобщиться к миру иному. Но за этими звуками стоит композитор с его опытом не музыки, а жизни, самого себя, с опытом красоты и безобразия, с опытом радости и горя, с опытом надежды и отчаяния, с опытом всей глубины человеческой жизни, и своей и чужой. А за этим еще лежит весь простор жизни, из которой этот композитор уловил только некоторые звуки, целое море, то море звуков, о котором Лермонтов писал; и за этим тайны жизни.

Вот так мы можем восходить, если только оторвемся от видимого, чтобы через молчание дать проявиться невидимому. В своем роде святитель Феофан Затворник об этом писал, что, если мы глядим в ручей, в котором вода полна мути, мы видим только муть, а дна ручейка не можем увидеть; но если этот ручей несет прозрачные, чистые воды, то через их прозрачность мы можем видеть дно ручья, каждый камушек, все, что в нем лежит. И вот задача жизни в том, чтобы перестать мутить в себе поверхностные слои, чтобы можно было вглядеться в глубины собственной души, те глубины, о которых говорит апостол Павел, говорят подвижники, духовные наставники...

 

* * *

 

Продолжая то, что я говорил в конце первой беседы, я хочу вам дать пример, который я уже давал несколько раз, но не все его слышали, и он все-таки имеет свое значение.

Вскоре после моего рукоположения я был послан в старческий дом для совершения службы. После службы ко мне подошла очень ветхая старушка (и когда я говорю, что она была очень ветхая, это вполне справедливое определение: ей было тогда сто два года) и обратилась ко мне с вопросом: "Отец Антоний, я хотела бы научиться молиться, что мне для этого сделать?" Я на нее посмотрел с удивлением и говорю: "Обратитесь к кому-нибудь, кто об этом знает!" Она ответила мне на это: "Я уже спрашивала тех, кто знает, но никогда не получила толкового ответа, так я подумала, что раз вы, вероятно, ничего не знаете, может быть нечаянно что-нибудь полезное скажете". Ну, это меня, конечно, укрепило, и я ей сказал: "В чем же дело?" — "Вот, — говорит она, — я молюсь все время и никогда не могу ощутить Божия присутствия..." И тогда я действительно поступил так, как она ожидала, то есть "ляпнул" первое, что мне пришло в голову: "Как вы можете ожидать, что Бог сможет слово вставить, если вы все время говорите?" — "А что мне делать?" Я говорю: "Вот что. Вы утром, когда встанете, уберите свою комнату, приготовьтесь, спрячьте в какой-нибудь укромный уголок то, что составляет беспорядок в каждой комнате, зажгите свою лампадку, сядьте уютно в кресле и н е молитесь. Вы, я знаю, умеете вязать, так вы перед лицом Божиим вяжите себе спокойно и молчите. Смотрите на фотографии своих родных, смотрите в окно, ничего другого не делайте"... Через неделю я снова там служил, и старушка (я уже с дрожью ожидал ее прихода) пришла и говорит: "Знаете, получается!" Я был в совершенном изумлении, потому что я надеялся сверх всякой надежды, но ожидать ничего не ожидал. — "А что же получается?" — "Вы знаете, я села вязать, и сначала я только слышала звук моих спиц. Потом этот звук стал монотонным ритмом, я его слушала и слушала, и постепенно благодаря тихому звуку моих спиц я вдруг почувствовала, как тихо вокруг меня. Я стала прислушиваться к этой тишине, и вдруг мне стало ясно, что в сердцевине этой тишины чье-то присутствие. И я поняла, что Бог тут. А дальше (говорит она) я и не молилась, а просто сидела в Божием присутствии".

Это очень похоже на то, что одному западному святому XIX века во Франции сказал крестьянин. Этот святой был настоятелем маленькой деревенской церкви; и он заметил, что какой-то старик всегда сидел в церкви, просто сидел. Он его спрашивает: "Дедушка, что ты часами делаешь в церкви? Губами ты не шевелишь, творя молитву, пальцы твои не бегают по четкам, что ты делаешь?"... И тот на него посмотрел и говорит: "Он на меня смотрит, я на Него смотрю, и нам так хорошо вместе". Вот то состояние, о котором я старался говорить в течение беседы: о внутренней тишине, о том внутреннем молчании, которое позволяет вслушаться во внешнюю тишину и в глубине этой тишины ощутить больше, чем тишину, ощутить присутствие, которое является предельным безмолвием, но безмолвием, полным жизни, способным дать жизнь.

Но, конечно, это только начало. Я говорил о том, как начать день. А что в течение дня? В течение дня каждому из нас приходится встречаться со множеством людей, заниматься множеством вещей, делать разные дела. Что тогда нам делать? как нам быть? как не терять тот внутренний строй, который мы, может быть, хоть на время получили в течение утреннего молчания, утренней тишины? На это есть несколько ответов. Первый ответ в том, что мы не заняты постоянно каждую минуту дня, есть минуты перерыва. И вот в эти минуты перерыва мы можем всегда заняться восстановлением внутренней тишины. Мы не все время мечемся; мы не все время разговариваем с кем-нибудь; мы не все время что-то делаем. Но если даже мы делаем многое, есть эти минуты перерыва. А иногда можно эти минуты перерыва и создавать. О себе говорить, конечно, неуместно, но я скажу все-таки, что когда я был врачом и ко мне приходили пациенты, в течение всего времени, когда у меня была какая-то внутренняя сосредоточенность, я занимался пациентами, а когда чувствовал, что эта сосредоточенность меня покидает, я пациенту говорил: "Я потерял собранность, мне надо помолиться. Если вы верующий, помолитесь вместе со мной, если неверующий, сидите смирно и не мешайте", и становился на колени и в течение полуминуты или минуты просто собирался перед лицом Божиим; а потом продолжал работу. И это вполне возможная вещь. Не обязательно делать это так демонстративно. Можно на минуту "отключиться" и войти в себя; можно сказать человеку: "Простите меня, дайте мне минуту, я так устал сейчас", или что-нибудь в этом роде, и вновь войти в себя. Это очень важно.

Но, с другой стороны, надо принять в учет то, что я старался сказать в самом начале. А именно: всякая встреча может быть встречей под Божиим покровом, может быть встречей, в течение которой я должен что-то принести другому или должен от другого нечто получить. И потому, если мы к каждой встрече, к каждому событию нашей жизни будем относиться так, то окажется возможным — что бы ни получалось, что бы ни случалось — не терять связи с Богом.

Опять-таки есть русская сказка. Какому-то мудрецу было поставлено три вопроса, на которые он должен был ответить в течение двадцати четырех часов, а расплата, если он не сумеет ответить, грозила очень неприглядная: его будут сечь публично на площади столицы. Он стал обходить, сколько сил хватило, других мудрецов, и ни один не мог ответить на его вопросы. На обратном пути, подавленный, несчастный, предвкушая уже и позор и страдание, он шел мимо маленькой девчонки, которая пасла гусей. Девчонка на него посмотрела, спрашивает: "Что у тебя такой несчастный вид?"— "Ах, — говорит мудрец, — ты не поймешь..." — "Да нет, ты скажи". — "Да вот, мне поставили три вопроса, я на них ответить не могу, а за это меня будут сечь всенародно". — "Какие же вопросы тебе поставили?" — "Да зачем тебе их говорить, ты все равно не поймешь". — "Да нет, скажи". И он ей сказал: "Первый вопрос: какое самое важное время в жизни человека? Второй вопрос: кто самый важный человек на свете? А третий: какой самый важный поступок можно совершить?" И девчонка на него посмотрела, говорит: "Ты находишь, что это очень трудно? Это очень просто! Самый важный момент в жизни — это теперешнее мгновение, потому что прошлое уже ушло, а будущего еще нет. Мгновение, в котором мы живем, — единственное, которое в нашем распоряжении. Самый важный человек — тот, который перед тобой вот сейчас, другого же нет. А самое важное дело — в это мгновение для этого человека сделать то, что надо".

Если бы мы могли рассуждать так, как эта маленькая девочка, пасшая гусей, как богаты, содержательны смыслом были бы все наши встречи! Не обязательны такие встречи, где мы говорим друг другу "вечные истины", что-то особенно важное, а мгновение, когда мы можем человеку, у которого на лице написана тревога или горе, улыбнуться или просто на него так посмотреть, чтобы он понял, что мы его увидели, что он существует, что он не пустое место. Или в других случаях на вопрос, который нам, может быть, кажется пустым, но для данного человека важен, мы можем дать не поверхностный ответ, а вдумчивый, пусть даже он сам по себе кажется и не ответом. Можно человеку сказать: "Знаешь, ты ставишь вопрос, который кажется очень простым, но над которым я никогда не задумывался. Я тебе сейчас ответить не могу, мне надо подумать о том, о чем ты спрашиваешь или о том, что ты говоришь". Во всяком случае, если мы просто будем честны до конца, правдивы до конца, то всякая встреча может быть действительно встречей, в полном смысле слова, не столкновением и не мимолетным прикосновением, а настоящей встречей лицом к лицу.

Вы, наверное, помните рассказ о том, как Христос исцелил слепорожденного. Ведь подумайте: этот человек открыл глаза, и первое, что он увидел после долголетней слепоты, был взор Божий, покоящийся на нем. В этом взоре он увидел и сострадание, и любовь, и радость... И каждый из нас (в каком-то смысле и, конечно, в очень небольшой мере) может по отношению к другому быть таким взором, таким слухом, таким пониманием, таким благоговейным молчанием. Если мы так проводили бы дни, если мы считали бы, что каждая встреча значительна, каждый человек значителен, то и наша жизнь обогатилась бы, потому что пустых встреч не было бы, и жизнь вокруг нас стала бы глубокой и богатой содержанием. И тогда ни в какой момент не могло быть того, что мы так болезненно переживаем: потери себя самого и утраты Бога. Мы себя не теряли бы, и Бог не исчезал бы из нашего сознания или из нашего внутреннего восприятия. Это очень важно. Я помню одну монахиню, которая в своем дневнике написала: "Господи, по обстоятельствам моей жизни я не в состоянии бывать в церкви столько, сколько бы хотелось, читать Священное Писание и молиться, потому что нахожусь постоянно среди людей. Но одному я научилась: что каждый человек является Твоим образом. И глядя на каждого человека, я молюсь Тебе, общаясь с каждым человеком, я ему служу, словно служу Тебе лично..." Как собранна была бы наша жизнь, если хоть отчасти мы могли бы так относится друг к другу и к себе самим! Тогда, с наступлением вечера, мы могли бы стать перед своей совестью, и перед своей жизнью, и перед Богом, и перед лицом всех людей, кого мы встретили, опять-таки не с чувством, что день прошел пустым, а с чувством да, было хорошее и дурное, было добро и зло, было упущенное и совершенное. Мы могли бы стать перед своей совестью и покаяться: да, я растратил такие-то возможности, я прошел мимо таких-то людей, я себя потерял в такие-то моменты... И к Богу могли бы повернуться и сказать: "Прости, Господи! Ты меня послал в гущу этой жизни, и это было напрасно. Ты на меня понадеялся, и я не оправдал Твои надежды...

Я должен прибавить еще одно, относящееся к устроению своей души. Все, о чем я до сих пор говорил, относится непосредственно к нам, к нашим думам, к нашим словам и чувствам. Та молитва, о которой я сейчас упоминал, те размышления, на которые я указывал вначале, это личные воспоминания или личная подготовка к наступающему дню. Но есть еще другое. Нам даны молитвы святых, которыми мы можем пользоваться, но мы должны ими пользоваться с добросовестностью и серьезно, правдиво. Вот что я хочу этим сказать. Каждая молитва в молитвослове, надписана она именем того или другого святого или нет, в какой-то момент вырвалась из живой души человека, как кровь бьет из раны. Это был момент восторга, радости, благодарности или покаяния или отчаяния, но это всегда был искренний крик души. И поэтому каждая молитва содержит опыт, который, наверное, превосходит опыт каждого из нас. Никто из нас не может сравниться с Василием Великим, Григорием Богословом, Иоанном Златоустом, Марком Подвижником, Симеоном Новым Богословом и т.д., но каждый из нас в каждой из этих молитв может уловить нечто, что он уже опытно знает, чему он хоть с края прикоснулся. Ожидать, что мы можем прочесть все молитвы утреннего или вечернего правила, сливаясь с мыслью, с чувством, которые в них вложены, немыслимо. Дай Бог, чтобы мы могли слиться с опытом одного из этих святых, выраженным в одной из этих молитв. Но ожидать, что мы можем слиться с опытом одного из этих святых в целом ряде его молитв и тем более с опытом целого ряда святых — невозможно. Поэтому мы должны относиться к этим молитвам, как к школе, раскрывающей перед нами опыт таких людей, которые нас безмерно превосходят, но которые, будучи людьми, все-таки нам сродни. Вот та или другая молитва. Я ее прочту внимательно, ставя перед собой вопрос: что я уже могу сказать искренне, правдиво, изнутри своего опыта? Тут одна фраза, одно слово задевает мою душу. Что в эту молитву вложено, какое знание о Боге, о себе самом, о жизни, о людях? что я знаю похожее, что роднит меня с опытом данного святого?..

Так надо ставить вопросы не в момент, когда уже будешь совершать эти молитвы, а в какие-нибудь интервалы, когда есть время. А время — я повторяю — у каждого из нас есть, потому что мы очень много времени растрачиваем впустую, даже не в свое удовольствие, а — тоскуя о пустоте жизни, о пустоте своей души и сердца. Если мы так задумаемся над той, над другой молитвой, мы начнем в каждой из них что-то прозревать, что-то узнавать и приобщаться к опыту того или другого святого. И когда мы будем читать утренние или вечерние молитвы, некоторые из них мы будем читать уже от сердца и от ума. Нам будет казаться, что все содержание мы можем сказать от себя, хотя это будет только в нашу меру, но вполне искренне и правдиво. Другие молитвы мы сможем читать честно: прочитав то или иное предложение, остановиться и сказать: "Господи, нет, этого от себя я сказать не могу, этого я не понимаю, с этим я не могу согласиться, я не могу так с Тобой говорить, я не могу этого чувствовать по отношению к людям, которые вокруг меня или по отношению к себе самому!" В других местах молитва будет стоять передо мной, как суд. Да, "Отче наш": оставь мне мои грехи, как я их оставляю тем, которые передо мной виноваты... Могу ли я это сказать? А если не могу, что я Богу скажу? Я могу Ему только правду сказать. Ведь словам моим Он не поверит; Он знает мое сердце, знает мои мысли, знает мою жизнь, слышал каждое слово, которое я сказал тому или другому человеку, унижая, обижая его, окутывая его ложью. И для этого надо найти слова покаяния, но они опять-таки должны быть честны. Мы можем сказать: "Господи, да, простить не могу и даже каяться не могу. Помоги мне, научи меня!" Или можно сказать: "Господи, мне стыдно, а почувствовать не могу и измениться не могу". Есть множество таких выражений в молитвах, которые могли бы быть для нас пробными камнями. Мы тогда начали бы узнавать себя, как бы глядя в зеркало, показывающее нам тот совершенный образ, к которому мы призваны, образ Божий, запечатленный в наших глубинах, и тот изуродованный Божий образ, который является действительностью нашей души в данный момент. Все это очень важно, потому что это попытка, с одной стороны, узнать себя самих, какие мы есть, и, с другой стороны, уйти глубже, чем этот эмпирический , относительно легко познаваемый человек, в те глубины, где настоящий образ Божий вписан, запечатлен Божией рукой.

Если так жить, если так поступать, то можно действительно сделать из молитвы жизнь и из жизни постоянную молитву. Если так установиться, то мы можем каждый раз, встречая человека, сразу подумать: "Берегись, встреча идет! Эта встреча должна быть моим даром этому человеку или его даром мне, но не может быть ничем иным, и этот дар должен быть святым даром."

Бывают моменты, когда дар, который мы даем или получаем, мучителен. Не всегда легко услышать правду о себе. Я не знаю, труднее или легче человеку сказать правду о нем, уж во всяком случае нелегко ее сказать так, чтобы эта правда была целительной, а не стала бы раной, нанесенной душе этого человека. И поэтому мы должны начать всякую встречу быстрой, искрометной мыслью: Господи, просвети мой ум!.. Как говорил Тихон Задонский: Дай мне "молчаливость, рассуждающую словеса", дай мне внутреннее молчание, благодаря которому я могу каждое слово сказать верно. И также молить Бога о том, чтобы нам стать способными слышать то, что Бог через этого человека хочет нам сказать. Он мне, может быть, правду хочет сказать или дать опыт униженности; Он может мне послать оскорбление, чтобы я познал, до чего я неспособен к смирению, кротости, прощению обид... Даже то, что кажется злом, приходящим в нашу жизнь, является всегда даром, если только мы сумеем это зло воспринять как дар, как обстоятельство, при котором мы можем стать тем, к чему нас призывает Господь. И потом, когда мы с человеком говорим или его слушаем, помолиться коротко: "Господи, взрасти во мне все доброе, что этот человек посеял, и если я сказал что-нибудь истинное, правдивое, взрасти это в нем, но если я уронил гнилое слово, если я засеял его сердце, его ум неправдой, Сам, Господи, рассей эту неправду, пусть она высохнет в нем, пусть не приносит никакого плода. А меня, Господи, прости, что я не сумел сказать Твоего слова этому человеку в это мгновение, которое, может быть, было решающим в его и в моей жизни".

Но все это может происходить, только если мы постепенным, внимательным трудом учимся тому внутреннему молчанию, которое нам дает возможность слышать. У одного из западных святых есть такое рассуждение. Если мы говорим о Спасителе Христе, что Он Живое Божие Слово, то мы можем сказать о Боге и Отце, что Он то бездонное безмолвие, из которого только и может прозвучать Слово истинное, Слово, которое до конца выражает то, что содержится в глубинах этого молчания... Поэтому я так настаиваю, чтобы во время наших говений, кроме тех моментов, когда мы здесь общаемся братской любовью, радостью встречи, совершалось это молчание, чтобы был какой-то период, когда мы можем хотя бы физически молчать и научиться слушать тишину, слышать хоть собственное дыхание, хоть биение собственного сердца. Нам говорится, что при чтении Иисусовой молитвы мы должны осознавать биение нашего сердца и молиться как бы на фоне этого биения, потому что нам нужен какой-то якорь, который нас держал бы на краю молчания, или сознание того, что мы тонем, что мы подобны Петру, который пошел по волнам ко Христу и в ком, вместе с тем, не нашлось достаточной свободы от страха, от окружающего волнения, чтобы идти дальше и не тонуть. И он воскликнул: "Господи, спаси!"

Молиться можно только из недр внутреннего молчания или из сознания отчаянной своей нужды в том, чтобы Бог спас. И когда мы так воззовем ко Христу, случится и с нами то, что случилось с Петром: Спаситель взял его за руки и они оказались у самого берега.


Предыдущая глава  | СОДЕРЖАНИЕ | Следуюшая глава


Электронная библиотека "Митрополит Сурожский Антоний"
Telegram-канал "Антоний Сурожский. Проповеди"
Книги Митрополита Антония Сурожского на OZON
 

/ Рейтинг@Mail.ru