3-я международная конференция, посвященная наследию митрополита Антония Сурожского

Вероника Лосская

Владыка Антоний. Воспоминания юности

 

В первую очередь я должна попросить прощения: дело в том, что два года назад я уже делилась в Лондоне своими юношескими рассказами о Владыке. Теперь уже многим известны и воспоминания о нем, и его труды, а ввиду того, что сам он мало писал о себе или записывал свои высказывания, неизбежны повторы и одинаковые рассказы с многочисленными вариантами. Так складывается история о живых людях. Кроме того, многочисленные конференции касаются его духовного наследия и передают его мысли, касающиеся нравственности, христианской жизни или его основные богословские установки.

А мои рассказы относятся к периоду жизни Владыки во Франции, когда я была еще гимназисткой, поэтому мой рассказ сугубо субъективный, это тоже не очень правильно. Я могу говорить только о своих конкретных встречах и об общении с ним. Мне посчастливилось быть одной из тех, кто хорошо его знал: я часто с ним встречалась в детстве, помню некоторые моменты его выступлений, исповеди, службы и проповеди или просто отдельные высказывания. Поэтому те воспоминания, которые я здесь привожу, абсолютно личные.

Поэтому я здесь и расскажу о нем из первых моих гимназических воспоминаний.

Одно из них относится к годам второй мировой войны, моему детству, во время его юности.

Мне было, видимо, двенадцать или тринадцать лет, я была ученицей Русской Гимназии в Париже. Владыка был еще Андреем Борисовичем Блум, или Додиком, как его тогда все называли, следуя примеру его матери. Я была внучкой священника отца Михаила Бельского, основавшего православный приход Божьей Матери всех Скорбящих радости и святой Женевьевы в Париже в 1936 году. Андрей Борисович был тогда прихожанином нашего прихода, духовным сыном деда и тайным монахом, но обо всем этом я узнала потом, когда он уже начал ходить к родителям в гости. Помню только, что он часто приходил к нам: мы жили в ужасных трущобах на третьем этаже старого дома, без воды и без удобств, над бедным помещением церкви деда, которое находилось внизу во дворе. Додик приходил к деду, к родителям, а потом, уже став врачом, он всех нас лечил. Помню, например, что когда кто-нибудь болел, он часто повторял, что не надо огорчаться, если он даже умрет, так как смерть это встреча с Господом Богом, поэтому ей надо только радоваться: а это было не всегда во вкусах моей семьи!

В это время, я помню Владыку в русской Гимназии, основанной для обучение дeтей русских беженцев где-то в двадцатые годы и просуществовавшей до начала шестидесятых прошлого века, в красивом особняке одного парижского предместия, в Булони. Владыка, будучи тогда студентом, как-то был назначен преподавателем гимнастики, затем и математики и наконец классным наставником того класса, в котором я училась, по нашей системе должно быть в третьем или четвертом. Потом он стал вдохновителем «кружков» по чтению Евангелия, но это случилось, когда я уже была студенткой.

В гимназии классный наставник, или надзиратель занимался нами во время перемен, например, особенно длинной, замечательной, послеобеденной, следил за посещаемостью, за порядком и, главное, за нашими «бальниками». Я его любила, он мне казался справедливым, для меня это было важнее всего, с ним не было никакой возни, никаких историй «взрослых» или скандалов. Я тогда была строптивой ученицей: училась я нормально по всем предметам, кроме географии, с отличием, что создало мне определенную репутацию «умницы», но вот с поведением была беда, я с трудом дотягивала до 16, по нашей 18 бальной системе.

Так вот, с Андреем Борисовичем Блум у меня был такой случай, совсем не в мою, а в его честь, именно когда он был нашим классным наставником. Раздавались бальники трети, не помню уж какой и в каком классе. Я уже привыкла, что мои отметки в бальнике за треть всегда хорошие, первая я, вторая или третья ученица – неважно, все шло, как обычно, даже с поведением дотягивала, иногда было только устное или даже письменное замечание, но это не в счет. В тот день я слушала с некоторым равнодушием, как Андрей Борисович комментировал наши успехи, и вдруг он говорит: « А вот есть такой случай, например: одна ученица была в первую треть (мальчики не в счет, редко кто был шестым, восьмым не лучше) первая, или вторая, а теперь десятая!» и смотрит на меня в упор. Я думаю – причем тут я? а он продолжает «что десятая – это не беда,  хуже не то, что ты, Вероника Бельская – десятая, а не первая или третья, а то, что твой средний бал по учению резко снизился». Тут до меня дошла вся серьезность положения и, все еще повторяя в уме его слова, чтобы допонять, я встала с места и взяла в руки этот протянутый мне злополучный бальник, расплакалась и в слезах ушла в глубину класса. Там я долго ревела, все то время, пока Андрей Борисович раздавал бальники всем остальным ученикам. В свой я даже не посмотрела, он лежал закрытый на парте. Зазвонили на перемену десятичасовую. Все выбежали в сад. Я осталась сидеть за партой: я была сердита на себя и на весь мир за то, что я не первая и не вторая. Андрей Борисович подошел, взял с парты мой бальник, подсел ко мне и спросил: «А почему ты плачешь?» - «А вы бы не плакали на моем месте?» Он ответил: «Ну, это зависит». Он не ругал меня, он объяснял, что дело не в поведении, не в том, что я не первая и не вторая, а в чем-то, что гораздо хуже, что у меня по всем предметам все ниже, только вокруг среднего бала! Мы так поговорили всю эту перемену, а во время следующих уроков я продолжала реветь, но призадумалась: в обеденный перерыв Андрей Борисович опять ко мне подошел, я с ним не хотела говорить, но он взял в руки бальник и стал, одну за другой, перебирать все мои отметки. даже по поведению было 12 , а это было очень стыдно, надо было до 14 , как минимум. Он говорил: «это от лени, это от неаккуратности, это от нерадивости . . .» Слезы лились все сильнее, и тогда он стал мне что-то втолковывать непонятное, о причинах моих слез. Я только гораздо позднее вспомнила формулу: «уязвленное самолюбие». Он меня так сложно утешил, что я наконец совсем перестала плакать и, к концу дня, повеселевшая, вернулась домой. Я даже не помню скандала дома. Видимо, я что-то от этого урока запомнила и сумела домашним объяснить. И что-то я решила, для себя новое, но что, теперь не помню. Дело в том, что я не помню никаких его слов, не помню, как он умудрился меня утешить, я тогда поняла только один его урок. А именно: важно не то, что со мной случается, а важно то, как я это воспринимаю! И я думала тогда, что Андрей Борисович - единственный человек в мире, который знает эту правду, и как он здорово и справедливо поступил, что мне о ней рассказал, и какой он вообще умный, что такую правду знает! а с семьей я обсуждала в тот день свой бальник так, как он меня научил, победа была за мной и потом, когда он был у нас, мы только обменялись взглядами: «я знаю, что ты знаешь», и я была ему благодарна, что он со мной поделился этой своей правдой.

А вообще, Андрей Борисович был удивительно справедливым и, для меня, важно было то, что с ним я все понимала по геометрии и даже чуточку полюбила гимнастику. Он одно время преподавал и то и другое, но это было уже потом, после моей бытности десятой ученицей.

Некоторое время спустя, я стала неуклюжим подростком и я вспоминаю мои прогулки с ним в парижском районе святой Женевьевы (есть такая статуя на одном мосту через реку Сену, в четвертом округе). Он жил тогда в этом месте с матерью и бабушкой и там открыл свой докторский кабинет. Прогулки были рано утром, должно быть весной, мы тогда жили поблизости. из наших разговоров, я ничего не помню, кроме чувства серьезности бесед и радости общения со взрослым человеком, который со мною говорит «по-взрослому»

Однажды он меня спросил: «А ты не хочешь прийти в наш 'кружок', где ты сможешь всех спрашивать о том, что тебя интересует?» Для меня это тоже было новостью: вокруг меня семья состояла из одних взрослых, шесть человек, которые моими заботами не интересовались и которые, как мне тогда казалось, меня ни в грош не ставили. И я пошла на одно собрание 'кружка'. В тот год общая тема была «Новый завет», первое собрание проходило в пятнадцатом округе , неподалеку от Храма Трех Святителей, а следующие в его медицинском кабинете, на улице Острова Святого Людовика номер 10. И во время второго собрания случилось что-то для меня ужасное. Я сидела молча, было человек десять–пятнадцать подростков, мальчики и девочки, и к концу беседы Додик сказал: «В следущий раз мы будем изучать Евангелие от Матфея и я попрошу кого-нибудь из вас сравнить две противоречивые фразы Христа. В тексте говорится о мире, который Христос дал нам, о любви друг ко другу, а в другом месте о мече, который Он принес, вместо мира». Я молча слушала, но он вдруг обратился ко мне и сказал: «Вероника, ты можешь нам объяснить, что ты думаешь об этом видимом противоречии?» Я согласилась, хотя была в полной панике!

Я не знала, что делать, конечно, эти тексты я слышала в церкви, но слушала не особенно внимательно, тем более если говорил проповедь дед. Я очень в тот раз испугалась и пошла к Магдалине Исааковне Лосской, нашей псаломщице, которая пела сопрано в хоре нашего прихода: она была мне другом. Потом она стала моей свекровью: я вышла замуж за ее старшего сына Николая, теперь протоиерея Николая Владимировича Лосского. Она была из моих самых близких взрослых друзей, кроме того весьма знающей (ведь она из еврейства в юношестве крестилась!), она всегда мне в церкви объясняла то, что мне было непонятно. Вот, думаю, она меня выручит! Но когда я ей задала свой вопрос о Евангелии, она мне ответила странно: «Я ничем не могу тебе помочь, тебе нужно подумать самой!» Я тогда вспомнила, что мой дед написал книгу, под названием «Симфония» и стала у него рыться, в поисках смыслов слов «меч» и «мир». Всем известны эти евангельские отсылки, но я тогда была первооткрывателем. Я соединила все цитаты, литургическое «Мир всем» и «слово Божье - меч в моих устах». Помню только, что все это я рассказала в следующий раз и 'кружок' прошел совсем благополучно.

——————————

Другие мои воспоминаня о Владыке Антонии относятся к более позднему времени, когда он уже уехал в Англию. Он долгое время оставался моим духовником, и я к нему приходила каждый раз, когда он приезжал в Париж. Я не помню ничего о его «духовном руководстве», только запомнились на всю жизнь отдельные высказывания. Например, он мне иногда говорил: «Ты вовсе не обязана ходить в церковь, исповедоваться, причащаться. Это твой свободный выбор. Но если ты не пойдешь в церковь, это тем хуже для тебя, не для Бога!»

Я тогда пела в хоре, чувствовала обязанность ходить в церковь, но знать что, благодаря деду, служба все равно будет, даже без меня — вот это понимать было мне очень важно!

У меня мама покончила с собой, и я очень тяжело воспринимала ее смерть. Когда Владыка приехал из Англии, он пришел ко мне. Первое, что он мне сказал, было: «Да, все нормально, это закон природы. Но умерла твоя мама, это ты, твое горе, а не закон природы!» А когда я стала говорить о « грехе» самоубийства, он мне возразил: « Мама очень мучилась, ей было тяжело жить, и Господь ее отпустил !». И только теперь, снова рассказывая об этом и повторяя слова Владыки, я поняла, что это значит: Господь мою маму именно отпустил от жизни, то есть отпустил ей этот «грех»! Владыка в этом мне очень помог.

У меня был другой случай: мне было очень тяжело общаться с одним человеком, который, вольно или невольно, мне причинил много зла. Когда этот человек приходил к нам в приход, я просто падала в обморок. Я помню, что как-то, в один из проездов Владыки через Париж, я поехала в аэропорт за ним и привезла его домой, чтобы поговорить с ним на эту тему, между его двумя рейсами. Мы просидели в очень холодной комнате три часа, проговорили все это время и я ничего не помню из этой беседы. Ничего! А позже, как-то перед постом, я написала Владыке письмо о том, как мне трудно в прощеное воскресенье просить прощение у этого человека, простить этому человеку все это зло. Он мне написал в ответ очень жесткое письмо (я его получила именно к прощеному воскресенью) в нем было сказано: « Мы не умеем прощать, мы не знаем, что такое нанесенная рана, и даже когда мы просим прощения, все равно рана остается, ее никак не забыть». Его вывод был, что рана сама неизлечима, даже когда она заживает, память о ней остается навсегда. И еще «Попроси Господа Бога тебе простить. И тогда ты сможешь с этим человеком встречаться»! Так со мной и случилось: в какой-то момент этот человек приходил в церковь, а я от его присутствия перестала падать в обморок, я даже смогла, пересилив себя, с ним вежливо здороваться!

И в связи с этим помню один его совет: «От зла держись подальше, если не можешь, уходи, знаешь, что тебе не под силу - повернись спиной и исчезни !».

К сожаления, я не могу вспомнить уроков и наставлений Владыки, только вот такие разрозненные воспоминания и остались, хотя духовное наследие его очень велико. Я помню, что он был лично мне и наставником, и братом, и другом. Одна из наших последних встреч происходила в Лондоне: мы пришли с о. Николаем и с младшим сыном на литургию и искали священника: сын хотел исповедоваться. Вдруг из боковой двери вышел Владыка Антоний, совсем сгорбившись. У него ведь была больная спина! Он сразу нас троих узнал, обнял за плечи и сказал: «Вот я теперь весь согнутый, как святой Серафим». Потом, опираясь на нас, он прошел в алтарь. А служил он потом, правда, с палкой, но совсем прямой. И проповедовал на двух языках!

Как-то раз, еще девчонкой, я его спросила: «Владыка, а что мы будем делать, когда ты умрешь?» (Он со всеми близкими в зрелом возрасте переходил «на ты») и он мне ответил: «Отслужите панихиду, а потом приедете в Лондон меня хоронить» . Вот точно так мы и сделали в августе 2003-го года.

Добавлю, что о нем теперь и вспоминаются слова святого Серафима: «Радость моя!» именно радость в скорби и на все случаи жизни он давал, как бы говоря мне, и всем кого встречал: «Радость моя!»

Париж, август 2011