3-я международная конференция, посвященная наследию митрополита Антония Сурожского

Доминик Рубин

Церковь как общество и общество как церковь - русская и британская перспективы.

Я долго искал тему для доклада на этой конференции и в какой-то момент почти сдался. Я лично не знал митрополита Антония. Я принял православие в России и мало знаю о русском православии в Британии. Я читал работы митрополита Антония и встречал людей, которые находились под его влиянием и которые, в свою очередь, оказали влияние на меня. Но я не считаю себя достаточно квалифицированным для того, чтобы сказать что-то хотя бы отдаленно серьезное о нем. Тем не менее, название конференции заставило меня задуматься, и, если быть абсолютно честным, оно вызвало некоторого рода кризис самоидентификации. Без сомнения, мое желание поделиться с вами результатами моих размышлений весьма неосмотрительно, но иначе мне пришлось бы просто отказаться от выступления. Может быть, это было бы более разумно, но к лучшему или к худшему - я здесь перед вами!

Мой кризис был вызван словами 'The church as divine-human community' и их русским переводом "Церковь - богочеловеческое общество". Я плохо знаю, что на эту тему писал митрополит Антоний. Гораздо лучше я знаю, как по этому поводу высказывались русские философы. Но вначале меня поразила разница значении русского словосочетания "церковь как общество" и английского перевода "church as community". Очевидно, что в задачи переводчика не входило провести какие-либо значительные различия между двумя вариантами, но мне пришла в голову следующая мысль. В современной Британии и на политическом, и на бытовом уровнях значение слова "community" потеряло свою остроту и конкретность. "Сommunity" употребляется строго нейтрально по отношению к ЛЮБЫМ объединениям. Например, люди говорят о "the Muslim community of Hackney, London", "the business community", "the banking community", "the gay community of Brighton". Речь даже заходит о "the community of Tottenham", к которому принадлежат разгромщики, устроившие беспорядки в Лондоне в позапрошлом месяце. Мой друг вспомнил, что в газетах писали о "the Welsh mining community", в то время как несколько лет назад о том же самом упоминали как о "communities". Люди могут оказаться объединенными в "community" даже если они никогда не встречались и, по сути, не имеют между собой ничего общего! Другими словами, будучи применяемо с непростительной легкостью, это слово часто обозначает просто некоторое совпадение по географическому или административному принципу, объединение, которое не является результатом осознанного выбора членов этого объединения. Такие объединения, будучи полностью пассивными, не только не дают людям чувства сопричастности к чему-либо, они зачастую не могут сами себя содержать и живут на деньги государства. Все это относится к негативным сторонам слова "community".

Это не значит, что все подобные "communities" невнятны и невразумительны: религиозные сообщества часто как раз являют собой пример обратного. Но тем не менее, когда слово "communitу" применятся к религиозным организациям, оно полностью сохраняет свой нейтральный тон. Государство объективно воспринимает все "communities" и само слово не несет смысла глубже, чем обозначаемая им реалия, т.е. экономическая или социальная характеристика определенного объединения. Более того, объединения, или общества, которые находятся в состоянии жесткой оппозиции друг к другу, часто награждаются одинаковыми "этикетками". Может даже сложиться обманчивое впечатление, что вся Британия - это гармоничное собрание разнообразных "communities", которые мало того, что никак не объединятся в единое супер-"community", но и частенько впиваются друг другу в глотки.

Конечно, такое значение слова "community" - это не то, что мы собираемся обсуждать на нашей конференции, и попытки начать рассуждения от том, как британская жизнь дошла до такого, оказались бы совершенно за рамками наших задач. Но все же первая волна моего личного кризиса нахлынула на меня именно тогда, когда я осознал, что русская православная церковь в Англии (для британского общества и британского государства) - это всего лишь еще одно из многочисленных и более или менее важных "communities", еще одна экзотическая жемчужина в пестрой жизни современной Британии. Какое огромное отличие от русской церкви как "богочеловеческого общества"!

Далее, я начал размышлять над словом общество и над церковью как обществом, - ведь именно это предлагает нам русский перевод. Опять же, оговорюсь, данное значение, вероятно, не было предусмотрено организаторами конференции, но к этому моменту я уже основательно сфокусировался на странной идее русской Церкви в Британии, и даже еще более странной идее людей (таких как я) - британских русских православных верующих. Да кто же мы такие? Имеет ли вообще смысл рассуждать на эту тему? Как мы вписываемся в русское православие? Вообще-то, конференция, посвященная русскому митрополиту, ставшему важной фигурой в жизни Британии, - не самое неподходящее место для того, чтобы озвучить эти соображения. Даже если в конце концов окажется, что меня и людей таких, как я, не существует, что мы не образуем никакую "community", "sub-community" или вообще что угодно.

Слово общество заставило меня задуматься: ведь в действительности русская церковь очень часто видит себя как общество, не в смысле 'community', но буквально как настолько космичное и всеохватывающее образование, что сама церковь оказывается больше, чем общество, она объемлет его и формирует. Церковь - это общество, государство, страна, люди - просто потому, что Церковь - это тело Христово, а Христос - объемлет все. Такое понимание, конечно, относится к византийской идее симфонии, которая была воспринята многими русскими богословами и писателями, о чем вы, без сомнения, знаете. И все же в сердце закралась печаль: какой контраст! С одной стороны - русская церковь как крохотная, нейтральная экзотическая единица в море мультикультурной Британии, а с другой стороны - русская Церковь как вся Вселенная, как богочеловеческое общество, но в совершенно ином смысле, чем предусматривает современный английский.

Меня мучает вопрос: как преодолеть пропасть между реальностью и идеологией? Вначале мне показалось, что в некотором смысле для русского прихожанина русской церкви это сделать легче, чем для британского прихожанина русской православной церкви. Конечно, это очень печально в силу того, что в то время как в Англии русская церковь не является носителем национальной культуры и никогда не станет государственной церковью, церковь же в России, на родине православных прихожан до сих пор нацелена на возрождение русской культуры и осмысления российской государственности. Таким образом мечты Тютчева, Достоевского, славянофилов, а также мыслителей русской эмиграции, таких как Булгаков, не мертвы. В России русский человек может почувствовать, что церковь до сих пор выполняет свою задачу освящения всех сфер жизни, она все еще может преобразить общество в церковь, в отличие от существования в качестве всего лишь еще одного маленького этнического "community", чьи отношения с обществом навсегда останутся отдаленными и нейтральными. Мне кажется, что некоторые представители коренного населения Британии могут склоняться к похожим мыслям, а некоторые их разделяют. Став русскими православными, они до некоторой степени поворачиваются спиной к Британии, по крайней мере к современной мультикультурной секуляризованной Британии, которая, как может показаться, настолько умаляет великие грёзы русского православия. Некоторые из них даже не отказывают себе помечтать о возврате или возрождении британской культуры 10 века, когда Британия тоже еще была православной.

Тем не менее, затем мне показалось, что ситуация русских прихожан в Англии не может в действительности быть решена таким отвращением от национальной английской жизни ради неких отдаленных видений русской православной целостности. Потому что даже русские готовы заметить странный раскол, когда они начинают анализировать свою жизнь как жизнь представителей населения современной Британии: даже они вынуждены предать свою православную цельность из-за того, что эта британская жизнь отчаянно равнодушна к их русским православным амбициям. Можно представить две реакции: или игнорировать вопрос и притвориться, что русская православная литургия, русское богословие и самовосприятие не настолько уж империалистичны, целостны, и вообще - не амбициозны. Но это повлечет за собой забвение огромного пласта русской церковной мысли, созданного на протяжении столетий, равно как и целые направления современной русской церковной мысли, причем и либеральной, и консервативной. Ибо, замечу, далеко не только консерваторы или ретро-монархисты вынашивают глобалистские амбиции русского православия. Так называемые современные церковные либералы, также как их дореволюционные предшественники, рассматривают церковность как неотъемлемую часть программы исцеления русского народа, в настоящем контексте - исцеления от безбожия и насилия советских времен. Таким образом, либералы в той же степени как и консерваторы не рассматривают церковь отдельно от культуры, народа, даже правительства: это действительно тот случай, когда жесткое отделение церкви от государства просто не прижилось в России, и до сих пор не ясно, приживется ли когда-нибудь или стоит ли это делать.

И есть еще второй вариант развития событий для нашего воображаемого прихожанина. Можно серьезно отнестись к такому всеохватывающему мировоззрению русского православия, т.е. прямо посмотреть в глаза фактам. Но, как было уже сказано, русскому человеку в Британии будет скорее всего неуютно и на этой почве может развиться религиозный конфликт. Я полагаю, что в исключительном случае, если русский человек захочет воплотить на практике свои глобальные идеи, он сможет всегда вернуться на родину, в Россию. В то время как православный англичанин поставлен в более сложную позицию - ему просто некуда поехать, разве что за исключением советского варианта внутренней эмиграции, а в данном случае - в воображаемую Святую Британь!

В результате подобных размышлений в процессе подготовки к конференции, посвященной митрополиту Антонию, у меня в голове образовалась дилемма: как может церковь диаспоры быть одновременно и одной из многих этнических "communities", и в то же время, несмотря на обманчивую внешность, - солью земли, единством, которое потенциально включает в себя все человеческое общество, открытое любому, включая даже тех британцев, которые не принадлежат к этой диаспоре? Конечно, этот вопрос уже был задан самими русскими эмигрантами в тот момент, когда они оказались на чужой земле, и когда к ним в их русской православной церкви присоединились не русские.

Я нахожусь в положении тех не русских, о которых митрополит Антоний однажды отозвался как о гостях в русской церкви. Откровенно говоря, идея, что не русские - гости в русской церкви не доставляет мне большого удовольствия. Напротив, она поднимает много вопросов о церковности и национальности. Но осознавая, что мой христианский опыт был получен мной именно в русской церкви и был сформирован русскими мыслителями, я готов с радостью признать, что то, что мне было дано и то, под чьим влиянием я нахожусь, можно назвать духом русской православной церкви.

Ниже я бы хотел предложить возможное решение данной дилеммы, не претендующее на исключительность. Это даже не мое собственное решение. Это рассуждения великого русского философа, отвечающие проблеме и русских, и не русских прихожан, которые я применил к ситуации русской православной церкви в Англии. Я хотел бы озвучить эти мысли, но в то же время меня обуревает сознание глубокой неправоты в силу нескольких причин. Они отчасти выходят за рамки темы конференции, они не связаны напрямую с творчеством митрополита Антония, они насколько личны, что могут показаться вам совершенно незначительными, и философ, на которого я буду ссылаться, часто вызывал недоумения и споры, так что это решение может показаться кому-то оскорбительным. Но в то же время, эти рассуждения имеют прямое отношение к значению церкви как богочеловеческому обществу или общине и к России и Британии. Итак, с вашего позволения, начну.

Мыслитель, о котором идет речь - это Лев Карсавин, который был выслан из страны в 1922 году и провел большую часть остатка своей жизни частью во Франции, частью в Германии, в основном же - в Литве, до того момента как Сталин сослал его в Сибирь, где он умер в лагере для политзаключенных.

И мысленно, и жизненно он шел по длинному и извилистому пути, полному противоречий и борьбы, но в конце концов он нашел способ сочетать максималистское видение православия как всеобъемлющей космической религии с полным принятием часто несовершенных событий жизни и истории. Можно назвать его зрелое мировоззрение философией обнадеживающего имперфекционизма. Скоро станет понятно, как это может оказаться полезным для такого несчастного существа как русский православный англичанин.

Говоря про церковь, Карсавин видел ее как сочетание трех элементов: соборов, первенствующего патриарха или папы и христианского монарха. И католический запад и православный восток отступили от этого идеала: на западе папа царствовал ценой соборов и монарха, и приравнение церкви с конкретным гео-политическим понятием папства подорвало истинное понимание церкви как беспредельного тела христова. На востоке же часто или монарх или государство подрывали авторитет патриарха, так что с восьмого века не созывалось ни одного вселенского собора, и применение догматов к новым обстоятельствам постоянно изменяющейся жизни не осуществлялось. Однако, Карсавин также упомянул, что, даже если все три элемента будут восстановлены, церковь все равно не станет совершенной, по той простой причине, что у абсолютного совершенства не может быть несовершенного прошлого. Таким образом, ранняя церковь, на которую протестанты смотрят с такой тоской, была только потенциально совершенна: она пока не объяла все человечество, но только крошечную его часть. Развитие церкви и даже ее разделение принесли ей богатство духовного опыта, которого не было у ранней церкви. Следовательно, хотя необходимо стремиться к единству христианского мира и молиться за это, не надо недооценивать несовершенное настоящее или отвлекаться фантазиями об утопическом прошлом или будущем. Что же касается русской церкви, то ее несовершенство бросается в глаза: фактически, когда был патриарх, не было монарха, и наоборот. Более того, максимализм русского церковного сознания часто создавал ситуации, когда церковное общество было расколото на взаимно отвергающие друг друга группы. Самым ярким тому примером служит раскол самого русского православия в 17 веке, в результате которого по статистике к 1900 году каждый пятый русский человек исповедовал старообрядчество, живя в своем утопическом мире, отрекшись от мира реального: общества, государства, царя, воспринимаемых им как ложных, или даже сатанинских.

Но, несмотря на свое несовершенство и разъединение, бытие русской церкви вселяет надежду, потому что она (церковь) никогда не испытывала искушение идентифицировать свое земное воплощение с Церковью совершенной, она никогда не ставила себе искусственные границы. Наоборот, она понимала, что каждый аспект жизни должен быть воцерковлен, что светского быта в принципе нет. То есть можно сказать, что хотя максималистское стремление церкви объять и общество, и быт, и культуру, и государство часто вызывало разъединение и даже приводило к злоупотреблению властью, а идея симфонии между церковью и государством иногда применялась сомнительным образом, другой альтернативы нет: ставить церкви искусственные пределы означает ограничивать самого Христа. Рассуждать, как было принято у католиков, о четкой границе между церковью и не церковным, значит подрывать саму природу церкви как идеала человеческого бытия.

Такие рассуждения звучат настолько монистическими и грандиозными, насколько грандиозно само славянофильство. И правда, Карсавин одобряет единство церкви и не позволяет себе отречься от идеи единства церкви, общества и государства. Такое единство - своеобразная цель, к которой нужно стремиться. Однако, в то же время средства, служащие достижению этой цели, всегда должны учитывать падшую природу мира сего. А в этом мире совершенство может быть достигнуто только путем полного самопожертвования. Если русский православный царь хочет быть по-настоящему церковным, т.е. сосуществовать с христианскими собором и патриархом, с другими церквями, он должен отречься от своей власти, и потом эта власть будет возвращена ему обновленная и наполненная христианским значением. То же самое можно сказать про римского папу. До такого самопожертвования люди должны удовлетвориться частичным осуществлением христианского совершенства, не отрекаясь, однако, от мечты совершенства. (Причина, по которой несовершенство никогда не достигает совершенства, остается тайной для разума, тайной грехопадения.) Им вовсе не нужно оплакивать уход российской империи и приход советской власти. Скорее наоборот: разъединение и распад могут раскрыть новые силы и потенциал развития русского православного народа. По таким же причинам Карсавин не сожалел о секуляризации западного мира, как это делали его современники. Он особенно выделял одну фигуру западного мира, которой даже посвятил свою монографию. Это был Джордано Бруно, в котором он видел и героя очень достойного и необходимого индивидуализма, и создателя понятия сверхчеловека. Хотя у Бруно присутствовало искаженное понимание отношений между человеком и Абсолютом, он расширил осознание вселенского и Бога, и его наследство, как и наследство Европы эпохи ренессанса, согласно Карсавину, должны быть усвоены современным православным богословием. Бесконечный и многоцентричный релятивистический универсум Бруно, а потом и Коперника действительно помогают нам заново осознать скромность человека, величие Бога и, если пойти немного дальше, великую тайну богочеловечества.

В середине 20-х годов Карсавин даже начал хвалить некоторые аспекты советского политического строя, наивно поверив пропаганде демократической инклюзивности советов рабочих. В этом в то время он был не одинок. Но гораздо более показательно было его дальнейшее развитие: когда Карсавин переехал в Литву, его плюралистический монизм нашел выражение в поддержке права своего приемного государства на политическую независимость от нападений Советского Союза, и в 1934, подыскивая в мире образец крепкого и достойного государства, которое защищает и развивает свой народ, Карсавин на этот раз игнорирует советскую державу и выбирает старую добрую Англию.

На первый взгляд кажется странным, что Карсавин мог так изменить свои политические взгляды, что поддерживал два противоположных строя. Современники упрекали его в похвалах Советскому Союзу и за опасный утопизм. Но, по-моему, они ошибались: большинство эмигрантов сами придерживались совершенно нереалистической точки зрения. Они желали восстановить монархию или развивали какую-то очень абстрактную богословскую политологию, не принимая во внимание тот факт, что такие взгляды не разделялись большинством их соотечественников, 80 процентов которых были безграмотными крестьянами. Карсавин строго отрекся и от хождения назад, и от мечтаний о светлой будущей православной Руси. Он старался увидеть потенциал в настоящем. И только после того, как Сталин доказал наивность таких надежд, Карсавин обратился к другим моделям. Такая философия обнадеживающего имперфекционизма служила руководством для него во всех ситуациях, могущих показаться странными русскому православному человеку. Поэтому, я думаю, что возможно применить его систему и к удивительному с точки зрения русской церковной истории современному положению русского православия в Британии и других европейских странах.

Если рассматривать эту самую старую добрую Англию в ее современном виде через призму взглядов Карсавина и в свете вопросов, поставленных выше, то, как мне кажется, ситуация с пониманием церкви в России и Англии не так уж отличаются друг от друга. В Англии православная церковь существует для внешних глаз как "community", и сторонние англичане могут ее так назвать, употребляя термин, который, наверное, слишком легковесно, пафосно и часто даже ложно применяется у британцев ко всяким случайным объединениям людей. А с другой стороны, несмотря на устремление к целостности, пропагандируемое русским максимализмом, Святая Русь часто оказывалась разъединенной совокупностью мелких общин, каждая из которых претендовала на обладание титулом наследника подлинной Руси. В такой ситуации раздробленности, однако, Англия имеет одно явное преимущество: в Англии нет принуждения сверху, нет соперничества с другими претендентами на роль "истинной" Руси. Есть только православный остров Сурожа в море инославия (конечно, за исключением представителей других православных церквей). Вопрос же о местных христианах англиканах и католиках вообще не вписывается в рамки нашей дискуссии. Таким образом, всякая иллюзия снята! Остается только одно: понимать, что каждый человек потенциально божественен, что каждое человеческое объединение (или community) потенциально богочеловеческое, что никакая общественная организация (в том числе и церковь) не монополизирует святость, что разъединение может и должно считаться обогащением и углублением человеческого потенциала. Что настоящая богочеловеческая свобода должна строиться путём воссоединения этого разъединения, снизу, а не сверху. Если выразиться метафорой лидера другой британской исповеднической общиной-community, то общество должно быть домом, который мы (то есть разные communities) строим вместе, а не гостиницей, где каждое общество проживает в своем номере, пользуется услугами центрального ресепшена, заботится только о своем пространстве, оставаясь по сути гостем и аутсайдером. Эта метафора принадлежит перу главного раввина Великобритании, Джонатану Саксу, который стоит во главе общины с большим опытом состроительства либеральных обществ.

У русской церкви в Англии есть еще одно преимущество. Если мы верим, что сила Господня исполняется именно в слабости, то мы должны будем признать, что у других сообщин-communities может быть своя доля Христовой истины. Таким образом, мы сможем учиться у них. Ибо в Англии, и в западных странах вообще, существует такое гражданское общество, какое, к сожалению, из-за вмешательства государства не смогло развиться в России в течение всей истории. В этом смысле сотрудничество в строительстве британского общества может дать православным на Западе верную возможность укрепить веру и преодолеть в жизни ту разъединенность, которая может опорочить любой человеческий политический строй. Тот факт, что русские православные в России часто с презрением смотрят на такую социально ориентированную деятельность, может быть объяснен грустным состоянием российского общества.

В заключение, я опять прошу у вас прощения за то, что я так мало коснулся творчества и размышлений самого митрополита Антония. В качестве компенсации, я закончу историей о нем, которая мне особенно нравится. Для меня она хорошо иллюстрирует как русское православие, находясь на чужбине, может получить плоды от окружающего мира. История эта о том, как один просто одетый человек пришел в русский собор в день торжественного богослужения. Все ждали приезда одного знаменитого митрополита, вход в храм был покрыт красным ковром, машина с митрополитом должна была подъехать в любую минуту. А вместо машины этот простой старик в джинсах появился, смущая ожидающего дьякона. Конечно, вся суета оказалась напрасной, потому что этот пешеход в джинсах и оказался, конечно, ни кем иным как самим митрополитом Антонием. История показывает скромность митрополита Антония, без сомнения. Я также слышал, что его митра была сделана из гипса. Но, по-моему, эта история говорит кое-что еще и про английское общество: демократическое, гражданское общество не может терпеть VIP машины с шофёрами и мигалками, затемненные окна и вообще презрение к простому народу, - и такое общество нашло своего митрополита. Церковь, в своем несовершенном виде, есть общество, или скорее, только одна его частица, при всей его неискупленной человечности. В определенные исторические эпохи Церковь может так возрастать, что и остальное общество целиком входило в пределы земной церкви, приравнялось к нему. Но последнее - полностью не осуществимо никогда. И тогда нам надо с надеждой обратиться к той скрытой церковности, которая содержится в том обществе в невидимых пределах церкви. Конечно, великие русские церковные мыслители помогают нам это делать, потому что их народная история обнимает разные этапы такого процесса. И тем более нам, нерусским русским православным может помочь слово и опыт митрополита Сурожского, чья жизнь заключила в себе многообразный опыт переживания реальности разных обществ, стран, менталитетов и, конечно, языков и культур, - элементов, которые образуют интимные, иногда подсознательные, и поэтому все более влиятельные нити в ткани того общества, которое медленно преображается в церковь.

Спасибо.