3-я международная конференция, посвященная наследию митрополита Антония Сурожского

Коста Каррас

ЖИВАЯ ЕПАРХИЯ В СЛУЖЕНИИ БОГУ ЖИВОМУ

Отец Антоний был необычайно глубоким человеком и потому, как никто другой, был способен открыть глубину духовного опыта тем, кто его окружал. Всякий раз это была личная встреча, внутренне соотнесенная с его собственным опытом встречи с Живым Богом и полной самоотдачей живой Церкви, установленной Христом, пронизанной Святым Духом, которой он служил.

Каждая встреча была неповторимой, потому что каждому человеку отец Антоний открывался с новой стороны. Это неудивительно. Только Бог видит человека полностью. Как следствие, обычно друзья и ученики великого наставника не столько воссоздают его подлинный образ, сколько то, каким он представал в общении с каждым из них. Так случилось с Сократом в древних Афинах. Это не только обычно, но и неизбежно, поскольку наше представление о другом человеке рождается из неповторимой встречи и единственного в своем роде опыта отношений. Следовательно, приходится принять эту неизбежность и стараться избежать искажений, к которым она может привести.

Поэтому, прежде чем говорить об отце Антонии, мне кажется, стоит рассказать о том, как складывались наши отношения. Начнем с того, почему для меня он — «отец» Антоний. Действительно, когда я познакомился с ним в конце 1955 года, он был священником, и не просто не был епископом, но, в моих глазах невежественного семнадцатилетнего мирянина, человеком, который вряд ли когда-нибудь станет таковым. Когда в конце 1957 года он стал епископом, я по-прежнему обращался к нему «отец», и так продолжалось в течение сорока четырех лет, пока я не покинул епархию в 1999 году. В Англии есть люди, которые познакомились с ним раньше, чем я; есть многие, кто может рассказать о последних годах его жизни. Более того, многие встречались с ним значительно чаще, чем я, в первую очередь — служившие с ним священники.

Был один фактор, одновременно объединявший и разделявший нас. Мы оба были воспитаны в православной христианской диаспоре; пусть это и было меньшинство, но оно, благодаря своему уникальному опыту в последние сто лет, имело огромное значение не только для отдельных православных христиан, но и для развития всего Православия в двадцатом столетии.

Воспитание в диаспоре, как правило, проявляется трояко. Многие отбрасывают ценности диаспоры, предпочитая им ценности своей новой родины. Другие идеализируют свое происхождение, противопоставляя его месту своего нынешнего проживания, часто подчеркивая свою свое происхождение как нечто центральное в жизни, осуждая окружающее общество и часто забывая о том, что их идентичность неизбежно претерпела некоторые изменения в процессе адаптации к особым условиям диаспоры. Третья группа приводит к диалогу отличающиеся друг от друга традиции и сознательно несет образовавшееся между ними напряжение. Не удивительно, что второй подход наиболее распространен среди первого поколения людей, живущих в диаспоре, а третий характерен для тех, кто принадлежит ко второму или последующим поколениям эмиграции.

Отец Антоний, принадлежавший к первому поколению русской диаспоры, в ранние годы жизни воспринял весьма специфическую русскую традицию крайнего патриотизма, консервативную, иерархическую и антикоммунистическую. Все это было свойственно ему, когда он еще был неверующим подростком, до основополагающего опыта его обращения, когда он почувствовал во время чтения Евангелия от Марка, что напротив него присутствует Христос; а Евангелие он стал читать, чтобы обосновать свое отвержение веры. На одной из наших ранних встреч, в 1958 г., он зашел настолько далеко, что полушутя назвал тогдашнего себя «националистом». В качестве епископа и митрополита он формировал и поддерживал в Сурожской епархии совсем другие ценности. Тем важнее понять, с чего он начал, чтобы по достоинству оценить пройденный им путь.

Я же принадлежал ко второму поколению эмиграции, которая была обусловлена экономическими, а не политическими причинами. Мой опыт подвел меня к активному восприятию как собственного происхождения, так и общества, в котором я жил. И я достаточно рано пришел к выводу, что опыт ранней Церкви, преодолевшей первоначально доминировавшее в ней иудейское чувство обособленности, переродившейся в христианскую общину, которая разделяла более широкую культуру, но не отождествлялась с миром всецело — вот наилучший способ свидетельства для православной диаспоры в наше время. Я восхищался этим выводом отца Антония, а не тем, с чего он начал.

Для начала опишу четыре грани свидетельства отца Антония. Первая и важнейшая, поскольку она выражает, я уверен, суть его опыта, касается глубокой молитвы, особенно богослужебной молитвы. Богослужения, которые возглавлял отец Антоний, были в первую очередь молитвенными, без каких бы то ни было драматичных элементов, допускавшихся только на Пасхальной заутрени. Он предпочел отказаться от яркой символики архиерейского богослужения и сосредоточить наше внимание на том, на чем он сам был сосредоточен, а именно, на литургическом последовании благодарения и сопричастия Трем Лицам Святой Троицы.

Опыт моей юности составляли богослужения в англиканских храмах, в храмах на греческих островах и Страстной недели в храме Святой Софии в Лондоне. Мое первое посещение в 1956 году собора на Эннисмор Гарденс, где служил отец Антоний, стало для меня откровением и переворотом. Это было поистине первое переживание вечности на земле, опыт, основанный на глубокой молитве, в которую отец Антоний вовлекал всю общину. Лучше всего этот опыт передается в его словах, на которые я натолкнулся много позже, что время вливается в вечность через воскресшего Христа. В благодарении Богу нам иногда дается это блаженное прозрение.

По иронии, или, быть может, это скорее символично, я пережил такой опыт в третий раз незадолго до конца долгого периода моего пребывания в епархии, когда по просьбе одного из главных британских телеканалов я, находясь вне кафедрального собора в грузовике, служившем передвижной телестудией, комментировал ход литургии. Тот же опыт молитвенной глубины, безо всякой театральности, сконцентрировался в ключевой фигуре отца Антония в окружении сослуживших ему священников, преклонивших головы после освящения Даров. Именно этот момент в первую очередь определяет сердцевину моих воспоминаний о нем и в то же время представляет его образ, который я сохраню навсегда, в точке пересечения времени и вечности.

Молитвенное внимание, можно сказать, «внимательное молчание», скрывающееся за ектениями и песнопениями Литургии, характерное для православной службы, внутренне присуще структуре богослужения. Но оно может быть утрачено, если община предпочитает выражать свою социальную или этническую общность, таким образом теряя свою цельность как народа Божьего, собранного в одном месте. Именно цельность, с которой отец Антоний отдавался своему делу священнослужения, позволила ему вести свою общину за собой и помогала нашей молитве стать подлинно молитвой народа Божия, собранного вместе. Так было в годы его священства, задолго до его общецерковной известности.

Как трудно, почти невозможно христианской общине сохранить свою цельность! Причина очевидна: даже если отбросить явно второстепенную и подчиненную роль интересов отдельных этнических и общественных групп, Евангелие и Предание Церкви создают для нас дополнительный вызов. Они призывают нас идти к совершенству не через приобретение добродетелей, тем более, не добрыми делами, а через целожизненное обращение к Богу, которое начинается с открытой и неизбежно рискованной любви к другому. Как труден, но и насколько проще этого подхода путь приобретения добродетелей, не говоря уже об исполнении добрых дел! Как легко это последнее способствует возникновению атмосферы оценки себя и других, что порождает вместо цельности лицемерие.

И в этом проявляется вторая важная грань свидетельства отца Антония. Он был ярким образцом цельности священнослужителя не только на богослужении, но и как исповедник и духовный наставник.

Знавшие его согласятся, что у него был уникальный дар духовного понимания приходивших к нему людей. Таков и мой опыт. Он проникал через исповедание конкретных грехов, достигал глубины личности, вскрывал свойства человека, которые определяли его жизненную позицию, не для того, чтобы подвигнуть к исправлению тех или иных ошибок, но чтобы человек заново обратился к Богу. Это было ключевым моментом в созидании здоровой литургической общины, такой общины, где перед нами ставились требования скорее экзистенциального, нежели нравственного порядка, и, таким образом, нам было легче избежать осуждения других и лицемерия.

Никогда нельзя быть полностью уверенным в успешном достижении этой цели. Несомненно, духовная жизнь по своей природе и во всех традициях предполагает борьбу с нашими природными свойствами и стяжание евангельских даров, изначально нам, возможно, несвойственных. Кроме неизбежного стремления к осуждению и лицемерию, цельности угрожали опасности со стороны сильной русской традиции пиетизма и еще более сильной традиции морализма английской духовной жизни. По моему опыту, опасность осуждения и лицемерия в духовной жизни намного меньше в тех странах, где отсутствует сильная традиция пиетизма или морализма как, например, в Греции. Однако из этого вытекает риск противоположного рода, который я уже отметил: литургическая община ассимилируется в окружающее общество вместо того, чтобы нести свидетельство самым своим существованием. Духовное руководство отца Антония подавало нам радикальный пример весьма нелегкого сопротивления обеим этим крайностям.

Его экзистенциальная связь с Богом, в отличие от манеры осуществления священнической власти прощения грехов наподобие судебной, проявлялась и тогда, когда он исполнял служение духовного наставника вне исповеди. В отце Антонии любопытно сочеталось то, что я называю консервативным и радикальным традиционализмом, о чем я еще скажу подробнее. Мне, по крайней мере, непросто было предвидеть, как он отнесется к тем или иным вопросам. Так, он был консервативным традиционалистом в том, что касается частого причащения, всегда обращал внимание на необходимость тщательной подготовки к причастию. Он настаивал на том, что ему должно сопутствовать соблюдение, по возможности, ритма церковных праздников и постов, чтение покаянных молитв перед Литургией, внимательное присутствие на всем протяжении евхаристической службы тех, кто желает приступить к причастию.

С другой стороны, он был готов принять духовный и физический риск, который для многих может показаться чрезмерно высоким. Как человек, участвовавший в Сопротивлении в оккупированной Франции, он, например, понимал, каково было нам с женой находиться в активной оппозиции Греческой хунте (так я и познакомился с Лидией). Он признавал, что необходимо активно сопротивляться политическому злу, лишь бы сопротивление, в конечном счете, не было самодостаточной деятельностью, направленной на борьбу за власть, а на то, чтобы дать другим людям возможность жить в свободе. И уже при совсем других обстоятельствах, несколько лет спустя, я советовался с ним, и он дал мне дал здравый совет, впоследствии проверенный на практике, о приемлемых формах сопротивления попыткам коммунистов захватить судоремонтный завод, принадлежавший тогда моей семье.

Перехожу от вопроса исповеди к третьему аспекту, а именно к его проповеди и к говениям, которые он проводил во время постов перед Рождеством и Пасхой, и на которых он объединял беседы о значении этих праздников с общей исповедью от имени всех участников. Эти говения не только помогали тем, кто в них участвовал, при желании преображать «ветхого» человека в «нового», но также формировали идентичность самой епархии. Я не знаю, насколько форма этих говений была выработана самим отцом Антонием, но они, несомненно, содействовали тому, чтобы проповедь и экзистенциальный отклик на нее непосредственно переплетались.

В его проповеди Предание Церкви оживало. Оно остается живым наследием Церкви в той мере, в которой каждый из нас, кто знал отца Антония, смог усвоить это учение и воплотить в свою жизнь. Именно мы, те, кого учил и кому служил как священник отец Антоний, и есть его живое наследие, и наша задача — быть верными его свидетельству.

Говоря об отце Антонии как проповеднике, я хотел бы отметить еще два момента. Первое это то, что не вполне уместно выискивать источники его мысли или сетовать на то, что он не всегда раскрывал их. Подчеркивать оригинальность свойственно развитию научной мысли или областям, в которых своеобразие концепции или ее реализации — ключевой критерий оценки. Однако это почти не важно в православной христианской традиции, в которой ценность убедительности высказанных частных мнений подчинена полноте учения. Под «полнотой» я имею в виду как целостность проповеди, так и отношение провозвестия к живому Преданию Церкви. Отец Антоний как проповедник в высокой степени выражал эту «полноту» в обоих смыслах. Он жил христианским служением, в аскезе и настоящей бедности посреди процветающего города; один знакомый православный иерарх в этой стране был шокирован, узнав, какая у него была зарплата! Такой образ жизни проистекал из горячей преданности Живому Богу и Церкви. Он никогда не боялся бросать вызов миру, провозглашая учение Церкви. Как он не стеснялся бросать вызов и самой Церкви, напоминая ей о ее Предании, если оно игнорировалось в ней.

Вторая особенность отца Антония как проповедника с признанными влиянием и силой, которую я хочу отметить, это то, что большую часть своей жизни он проповедовал на двух языках для двух совершенно разных аудиторий. Его горячая преданность Церкви, в которой он служил, была уравновешена столь же горячим участием в судьбе страдающей Церкви в России.

Эта преданность проявлялась и после падения коммунизма, но по-иному.

При посещении русского монастыря св. Пантелеймона, мне встретилась группа паломников из России. Я спросил одного интеллигентного молодого семинариста, женат ли он, и он ответил, что не уверен, жениться ли ему или остаться безбрачным и стремиться к епископству, получить власть в Церкви. Я заметил, что стремление к власти, мне кажется, противоречит самой природе Церкви, а он ответил, что напротив, нет ничего дурного во власти в Церкви.

Я был смущен этим разговором и задумался, многие ли русские верующие истолковали трудный опыт предыдущих семидесяти пяти лет не как урок того, что Церковь являет образ жизни по самому существу отличный от любого государственного строя, поневоле основанного на властвовании, но как указание на то, что Церковь должна строиться по образцу властных структур. Это привело к беседам с отцом Антонием, в которых он подчеркивал, что рассматривать Церковь как властную структуру или использовать положение духовного отца как орудие власти равносильно измене самой сущности Церкви, продолжающей служение Христа на земле.

Не случайно, что для книги «Живое православие в современном мире» (“Living Orthodoxy in the Modern World”), вышедшей в свет в 1996 г., которую мы с Эндрю Уолкером (Walker) редактировали, отец Антоний, которого попросили предоставить свою глубокую статью «Смерть и утрата» (“Death and Bereavement”), вместо этого предложил заключение книги «Народ Божий» (“The Laos of God”). Откуда возникли мысли, составляющие эту статью, столь же убедительную, сколь и краткую, неважно: замысел этой статьи, мнение отца Антония, вот что существенно. Он написал ее отчасти потому, что, несмотря на любовь и уважение к патриарху Алексию, чье избрание он поддержал, он наблюдал, как Русская Церковь встает именно на тот курс, которого он наиболее опасался. Его краткая, но радикально верная Преданию интерпретация Церкви, несомненно, укорененная в концепции соборности, развитой русскими православными мыслителями девятнадцатого века, подводит нас к осознанию четвертой черты дела отца Антония, его служения уже не как проповедника, а как учителя.

Кто-то, возможно, поставит под вопрос такое разграничение. Ведь проповедь это часть богослужения, тогда как учительство обращено как к тем, кто в Церкви, так и к тем, кто вне ее. Без сомнения, беседы и лекции отца Антония многих привели к Церкви, а также запечатлелись в сердцах многих людей, продолжавших сохранять дистанцию по отношению к ней. Что интересно: его книги, беседы и лекции отражают в первую очередь пастырский подход, нежели обращены к интеллектуальным потребностям людей. Он очень глубоко и с большим пониманием говорил о молитве, которой посвятил как минимум четыре книги. Но и другие темы, такие, как смерть и утрата — все связаны с опытом бессчетного количества людей, с которыми он встречался как пастырь. Даже его самые научно-богословские работы прочно основаны на опыте епископа, ответственного за епархию и приход. Звучание его голоса в книгах сильно отличается от голоса Владимира Лосского, Александра Шмемана, Христоса Яннараса или Иоанна Зизиуласа, —назовем хотя бы этих четырех.

Таким образом, его труды очень ценны для верующих. Они ценны, но не так убедительны, и для тех, кто неспособен веровать по причине подспудной отстраненности, которая вызвана господствующими в наше время умонастроениями, явно неблагожелательными к религиозной вере.

Итак, отец Антоний был практическим, а не философствующим или догматическим богословом. Он разрешал вопросы с авторитетом и проницательностью пастыря и духовного наставника. В целом, его богословские взгляды были принципиально консервативны и одновременно по-евангельски радикальны. И я думаю, что с этой точки зрения нам станет понятнее его необычайная открытость в вопросе рукоположения женщин.

О том, что это было скрытой, но реальной проблемой для православия, я узнал в начале 1970-х годов, когда один из высших иерархов Константинопольского Патриархата, ныне уже давно покойный, сказал мне, что аргументация в пользу рукоположения женщин скорее перевешивает в сторону возможного его признания; дискуссии велась уже тогда. Он не был единственным, кто высказывался подобным образом в частном порядке. Очевидно, что многие православные, участвующие в экуменическом диалоге, не удовлетворены безусловным отрицанием типа «такого никогда не было» — хотя неспособны высказать убедительно положительное богословское обоснование своих взглядов. Действительно, положение, что то, что не было воспринято Сыном Божьим в воплощении, не может быть исцелено — основополагающее для православия; если мы веруем, что все человеческое естество было воспринято Им, то это значит, что Он принял как женское, так и мужское естество, точно так же, как Воплощение обнимает язычников наравне с иудеями, со всеми вытекающими отсюда последствиями, что вначале было трудно принять некоторым иудео-христианам.

Хотя отец Антоний и принимал участие в нескольких собраниях Всемирного Совета Церквей, он не был прирожденным экуменистом. Более того, его православие, как я говорил выше, было выработано и зачастую выражалось в консервативной традиционалистской форме. Тем более впечатляло, что он, как никто другой из известных мне современных православных иерархов, в частных беседах и публично в некотором смысле высказывался по этому вопросу с позиций радикального традиционализма. Он неоднократно подчеркивал, что не видит серьезных богословских аргументов против рукоположения женщин. Он также считал, что запрет этот — один из примеров того, как структуры власти подавляют духовные качества человека и его возможности служить Церкви и Евангелию.

Возвращаясь с епархиальной конференции в Кенте на машине, которую вела моя жена, мы оба убеждали его не заострять внимания на этом вопросе, по крайней мере, публично. Ведь такой, как я это называю, радикальный традиционализм, встречался с непониманием в большинстве православных стран, проходивших стадию консерватизма, даже еще не консервативного традиционализма, так что из-за этого дополнительного спорного вопроса могло быть поставлено угрозу единство Церкви.

Надеюсь, я сказал достаточно об отце Антонии как священнике, духовнике, проповеднике и учителе, чтобы стало понятнее, почему именно этот Епископ в диаспоре начал эксперимент, послуживший и по-прежнему служащий сияющим маяком для православной Церкви в целом. Он последовал за радикально-традиционалистским направлением в истории православной Церкви, которое исходило из древних вселенских и поместных Соборов, а в XIX веке развилось в концепцию соборности. Собор Русской Церкви 1917-1918 гг. сделал попытку воплотить в жизнь и церковный строй это направление. Собор оказался мертворожденным из-за большевистской революции. Глядя на православие в перспективе последующих десятилетий, можно было бы не без основания заключить, что пламя было погашено, и соборность оказалась лишь богословским понятием.

Эта проблема гораздо серьезнее, чем может показаться. Ничего не стоит говорить о любви: действительно, в современном мире любовь остается одной из традиционных христианских ценностей, по-прежнему популярных и за пределами Церкви. Но если речи о любви не многого стоят, то жить любовью может стоить самой жизни. Такой урок преподает нам жизнь Христа и Его служение. Поэтому столь значимо решительное стремление владыки Антония насадить соборность в жизнь епархии и достичь столь редкого в истории чуда, именно гармонии проповеди Любви и осуществления любви в Церкви.

Важно подчеркнуть, что вся инициатива исходила от отца Антония. Именно он созвал первый Епархиальный Съезд в Эффингаме в 1975 году, собрав людей, которые никогда ранее не встречались друг с другом. Именно он два года спустя собрал ранее созданную им Епархиальную Ассамблею. Я очень хорошо помню, сколько усилий требовалось, по крайней мере, мне, чтобы научиться сдерживать гнев и раздражение, удерживаться от любых попыток подчинить себе других, и прежде всего, уметь сотрудничать с другими, а не просто стремиться к общей цели, что так часто случается в мирских предприятиях, чтобы на практике являть церковное бытие живым примером как соборности, так и взаимодействия. Я предполагаю, что если для меня это было много сложнее, чем уже привычная мне предпринимательская, общественная и политическая деятельность, то это должно было быть совсем непросто для остальных. И всего труднее это было для самого владыки Антония. Много раз он, должно быть, спрашивал себя, стоит ли стольких трудов и времени вся эта деятельность. Он имел дело с довольно малообещающим материалом. В отличие от отца Антония, мы, за редкими исключениями, принадлежали к состоятельной британской среде и относительно благополучным поколениям, которые появились в Западной Европе после Второй Мировой войны.

Отец Антоний как-то сказал мне, что епархия будет продолжать расти, медленно, но верно, потому что ее деятельность не направлена против кого-то или чего-то, а ее послание позитивно. Это согласовывалось с его проповедью и учением: он, как правило, воздерживался от нападок на других и от критики, даже когда это далось бы легко. Акцент на созидании, а не на опровержениях был ключевым элементом медленного, но постоянного развития живых епархиальных структур. У него была необыкновенная способность собирать членов епархии, преображая их из ряда индивидов, связанных поодиночке с ним, в подлинную епархию, в которой люди могли говорить друг другу правду в общении любви.

Не все было, да и не могло быть, совершенным. Отец Антоний был терпелив, но, прежде всего, он был экзистенциально верным Богу и Церкви, а ранние годы жизни закалили его характер, и эта жесткость иногда проявлялась, когда он улавливал отсутствие этой фундаментальной верности. Поскольку большинство обращенных в православие были консервативными традиционалистами, то радикальные традиционалисты, всегда более малочисленные, не получали того, что им принадлежало по праву. Однако отец Антоний, сам показывая примеры радикального традиционалистского мышления, часто наставлял нас своим личным примером, когда, уже став митрополитом, приноравливался к общему настроению в епархиальных органах, им же созданных и возглавляемых.

Был ли он разочарован? Я убежден, что в целом он был глубоко доволен откликом членов епархии. Их отклик был заметен на многих уровнях. Во-первых, система действительно работала. Быть может, с некоторой гордостью можно сказать, что это был особый британский вклад в православную традицию, и отец Антоний, должно быть, желал этого, когда выбрал отца Василия Осборна, меня и Эндрю Уолкера в члены Епархиального Уставного Комитета. Дело не только в работоспособности системы, но и в том, что верующие посвящали невероятно много времени, усилий и мысли, чтобы помочь работать структурам. И самое важное для отца Антония было то, что семя, которое он сеял, приносило обильный плод в виде свидетельства епархии, когда все еще небольшая группа людей, менее тысячи человек, играла непропорциональную ее численности значительную роль в британском обществе. Для нас всех это было опытным переживанием того, что значит быть Церковью, и этим опытом мы были и остаемся обязанными отцу Антонию.

Действительно, можно сказать, что Устав сам по себе был не так важен, как постоянный процесс обучения. Определенно, Устав не должен быть легким чтением: его язык должен быть четким, точным и сухим. Но сквозь Епархиальный Устав — я имею в виду утвержденный в июне 1995 года, после десятилетнего пробного периода применения первого Устава, составлявшегося в течение восьми лет между 1977 и 1985 годами — проступает очень ясный образ того, чем должна быть епархия.

Каковы его основные черты? Во-первых, Устав сосредоточен на епископе. Но не просто на епископе в какой-то изоляции, но на епископе «окруженном духовенством и народом» в евхаристической общине и представляющем их на любом синоде или соборе православной Церкви. Поправки к Уставу в 1995 году учредили Консультативный Совет, назначаемый епископом для помощи в его служении. Но что касается принятия решений, Епископ, свободный одобрять или не одобрять любую инициативу Совета или Ассамблеи, может направлять епархию в определенном направлении только убеждениями. Это означает, что заседания Совета и Ассамблеи играют фактическую, а не декоративную роль. Это также значит, что инициатива может исходить от пресвитеров и мирян. За два десятилетия моего участия в Совете и Ассамблее было выдвинуто несколько таких предложений, как в области общественного служения, так и в области экуменического делания. Одна из экуменических инициатив сделала возможным для владыки Антония создать Комиссию Британского Совета Церквей по учению о Троице в 1600-летнюю годовщину Константинопольского Собора 381 года.

Во-вторых, собрание священников епархии понималось как важный орган, фактически ближайший к епископу и решающий для пастырской жизни епархии.

В-третьих, епископ выступает председателем, а не главой Ассамблеи и Совета, а потому он не отвечает за процедурные вопросы. Это позволяет епископу не заниматься делами, в которых он не должен быть и часто не является экспертом, и одновременно усиливает его руководство Ассамблеей, так как у него есть время наблюдать за прениями и руководить дискуссией. В то же время тот факт, что духовенство и миряне должны взять на себя важные функции, наделяет их ответственностью. Это чувство ответственности пронизывало все наши епархиальные структуры.

В-четвертых, члены Ассамблеи из числа мирян и диаконов составляли две выборные группы: одна — представители каждого прихода, вторая — семь человек, ежегодно избираемых от всей епархии. Таким образом, каждому приходу был обеспечен голос в Ассамблее, но наличие епархиальных членов заставляло мыслить в категориях епархии в целом на ежегодных выборах.

В-пятых, чувство единства епархии подкреплялось тем, что предписания, которыми руководствовались отдельные приходы и другие местные евхаристические общины, были прописаны в самом Епархиальном Уставе.

Естественно, я ограничиваюсь в оценке Устава только тем временем, пока жил в Лондоне — о более поздних годах должны говорить другие. Лично я могу сказать, что это был один из наиболее творческих периодов в моей жизни. Я считаю, что епархия работала по большей части именно так, как надеялся Владыка Антоний, когда он собирал нас вместе.

Однако мы всегда понимали, что у такого выражения реальности Церкви на епархиальном уровне как живой Церкви в служении Богу Живому, хотя серьезно обоснованного богословски, есть одна Ахиллесова пята, а именно, выбор следующего епископа епархии. Соборность в некоторых православных юрисдикциях ограничивается епископатом, что действительно иногда почти неизбежно в ситуации гонений или притеснения Церкви. Однако в юрисдикциях, связанных с национальными Церквами, реальным «генератором власти» зачастую выступают не синоды или соборы, а церковная бюрократия, которая укомплектовывает кадры первенствующего иерарха. Более того, православная Церковь повсеместно испытала глубокое влияние — и в этом смысле была искалечена — когда в эпоху Просвещения национальные государства, (институт, безусловно, необходимый для достижения просветительских целей массового образования и экономического развития) возобладали над Церковью как телом, выражающим веру и взаимную любовь православных христиан. Эти два фактора, вместе взятые, представляют совершенно иной образ Церкви, скорее похожий на мирские структуры власти, а потому более приемлемый для них. Конечно, такое сочетание церковных и мирских структур власти существовало в прошлом: примеров тому великое множество. Однако столь же многочисленны случаи, когда православные христиане с решимостью противились искажению природы Церкви, стараясь сохранить ее от превращения из иерархии любви и служения в один из эффективных рычагов исполнения административной власти.

Все это правда, но, думаю, неправильно изображать последние годы отца Антония как только печальные. Они были печальны, но они содержали вызов, открывавший дорогу православному будущему. Мучительная дилемма, перед которой он был поставлен, открывала возможности, как для человеческого предательства, так и для верности. И если мы действительно верим, что Святой Дух может преодолеть самые трудные преграды, которые воздвигают Ему человеческие институции, то мы можем смело надеяться, что и свидетельство отца Антония о Живом Боге, передаваемое через живую и соборную Церковь, когда-то станет общим наследием всех православных христиан, не в последнюю очередь, именно в стране, которую он полюбил первой, безответной любовью, равно как и в стране, где он долгое время нес свое в высшей степени творческое свидетельство.

Лондон, 2009