3-я международная конференция, посвященная наследию митрополита Антония Сурожского

Аврил Пайман

«Преемственность» в Православной церкви в беседах, письмах и проповедях Митрополита Антония Сурожского

 

Когда Владыка Антоний принял меня в православие на 32-м году жизни, меня, воспитанную в англиканстве, поразила уверенность в том, что я из веры во Христа вообще пришла в Церковь, и что в Церкви живая связь с человеческой, исторической личностью Христа: через поклонение Богородице и святым, т.е. благодаря целой цепи людей, которые представляют собою и ныне живую связь со временем и с Личностью воскресшего Христа. Я осознала эту связь как силу, которая утешает и обязывает. Раньше, Святое Евангелие, Деяние Апостолов, Послания, Ветхий Завет и Псалмы вошли в сознание благодаря тому, что они читались в церкви. Первые три довольно усердно читала сама, задумывалась над ними, живо себе представляла действующие лица, особенно Апостолов, такие разные и такие человечные… Но между мною и ими все же пролегли 2000 лет. Я не чувствовала той преемственности, что есть действие Святого Духа в истории Церкви и особенно, но не исключительно (я уверена, что это мнение и Владыки Антония), в истории Православной Церкви.

Подготавливая меня к принятию Православия, Владыка меня этому специально не учил. Он просто объяснил, как он это делал в бесчисленных проповедях и беседах, смысл литургии и других, для него, кстати, не менее значительных служб и таинств Церкви. Только теперь, перечитывая то, что он говорил и писал по этому поводу во множестве устных и письменных выступлений, я задала себе вопрос: в чем состоит эта преемственность, которую, как пришлец из другого вероисповедания, я так сильно и непосредственно тогда ощутила? Меня озарило, что тема «преемственности» у него, это не тема «предания», а тема сосуществования времени и Вечности. Очень простой пример тому: когда мы на панихиде соединяем слова «вечная» и «память», мы не столько желаем усопшим, чтобы их всегда помнили здесь на земле, а торжественно поручаем их Вечности и молимся о том, чтобы они не выпадали из памяти Господней. Этим они и у нас остаются в живых.

Для Владыки, Церковь пребывает и во времени, как здание и Дом Божий и как трагическая «Невеста Агнца», и в Вечности, как эсхатологическое общество. Как эсхатологическое общество, Она мыслится и в пространстве и в космосе, в свете Воскресения и Вознесения Христова, и думается о ней «с точки зрения Божественной не только о человеке, но о физической природе». Как «Киракион», Дом Божий, Она мыслится Храмом, т.е. пространством, огражденным от отчужденной земли и мелькания злободневности, где Бог, желанный и восславленный среди любящих Его, может отдохнуть и где мы можем Его встретить? Недаром Владыка добивался, чтобы в Соборе мы не вели посторонних разговоров, хотя бы вполголоса, не озирались, со всеми ли поздоровались, не раздражались, если кто долго исповедуется или неуклюже ставит свечи, и на самом деле добился большой молитвенной сосредоточенности, которая одновременно поражала и успокаивала даже извне забредших людей. А в образе Невесты Агнца, Церковь мыслится как «Образ трагической любви, любви, проходящей свой путь в нашем трагическом мире в полном сознании этого трагизма, принимающий этот трагизм не как нежеланную, отвергаемую муку, а как призвание, как участие и в судьбе мира, и тайнах Божиих». В мысли о Невесте заключается и другое понятие о Церкви как эклезия, т.е. как собрание людей, полноправных граждан, которые являются живым Телом Христовым. Владыка Антоний не раз применяет здесь поразительный образ из садоводства: мы становимся Телом Христовым тогда, когда нас берут как чахлую ветку и прививают к дереву или виноградной лозе «рана к ране», «боль к боли», через таинство Крещения как образ смерти и воскрешения в Жизнь Вечную.

Для него, и это чувствовалось не только во всех его словах, но и во всем облике, Церковь это не нечто «потустороннее», как часто в осуждение говорится в нашей ежедневной речи о грезах непрактических людей. Она — наше настоящее, то, что случается «днесь», т.е. сегодня и каждый день и в Вечности. Он объясняет совместимость этих временных измерений очень ясно и просто: «Из всех событий мировой истории Воскресение Господне принадлежит ровно историческому прошлому и реальности сегодняшнего дня. Христос, Который умер на Кресте в определенный день, Который в определенный день воскрес из гроба в своей прославленной человеческой плоти, как исторический факт принадлежит прошлому, но воскресший однажды Христос, вечно живой в славе Отчей, принадлежит истории каждого дня, в каждый миг, потому что как Он нам обещал, Он жив и пребывает теперь с нами на века».

Более того, в Литургии говорится, что Ты «даровал нам Царство Твое будущее» — грамматический абсурд, который, однако, до нас возносит точную, вполне реальную истину о том, что «Церковь в свое нынешнем бытии — уже в присутствии того, что будет <…> реальное присутствие того, что станет явным в сиянии полноты Будущего века». Когда дьякон говорит «Время сотворить Господеви <…>» «это схождение Вечности, это порыв в Таинства Будущего века в пределы истории и человеческой реальности нынешнего дня». И так, как всегда, Владыка ставит нас опять лицом к лицу с трагедией человеческой жизни во времени, ибо то, что совершается в вечности, не только совершилось тогда, когда-то в истории, но совершается сегодня, «днесь», в Церкви на земле. Он напоминает, как неотъемлемо спаян с моментами Распятия и Воскресения Христова момент дарования Святого Духа Апостолам со словами: «Как послал Меня Отец, так и Я посылаю вас» (Ин, 20: 21). Как было Апостолам не понять, что это может означать только, что их удел — разделить Его участь. Они на это способны, потому что «теперь обладают вечной жизнью» и в силах, как и Учитель, «отдать свою человеческую жизнь на то, чтобы передать эту вечную жизнь другим людям». Это как раз то состояние, что имел в виду отец Георгий Флоровский (большой авторитет для Владыки, которого он часто цитирует) когда сказал о Церкви, что мы Её воспринимаем, как одновременно «in Patria et in Via» (Дома и в дороге).

Такое учение о человеке как об участнике в Деле Божием в Вечности (а прообраз человека и есть Иисус Христос), дает возможность стяжания огромной внутренней свободы. В преемственности важно соучастие в настоящем деле, а не осторожное соблюдение той или иной традиции.

«Мне кажется — сказал митрополит Антоний — когда мы думаем в порядке исключительности, нам следует помнить, что вовсе не бесспорно, будто на иных уровнях, чем завет с Авраамом, не может быть других заветом и других отношений <…> Это так важно и позволяет поистине сказать, что все подлинное и до конца человеческое имеет связь с Тем, Кто единственный есть человек в подлинном и полном смысле слова».

Таким образом, во Владыке Антонии, преемственность в Православной Церкви не сводится исключительно к тому, чтобы мы помнили и повторяли то, что делали наши предшественники. Скорее это — чудесное слияние того, что вечно пребывает и есть истина в Царстве Небесном, «in Patria», с тем, что мы обязаны делать и продумать, часто заново в свете временных условий и научных открытий, в нашей жизни во время, в пути, «in via». Митрополит Антоний получил научное образование, но всегда говорил, что ни в научных трудах, ни в медицинской практике не находил повода не верить в Бога. Скорее наоборот, он все больше удивлялся прекрасной сложности Творения Божьего и потенциалу человеческого разума. В частности, сказал, что возможность сочетания Вечности со Временем, особенно в Сотворение мира и в Воплощении Бога, породившая честное сомнение у Ариуса, получила удовлетворительное научное объяснение лишь в начале XX века в работе Эмиля Бореля Le Temps et L’Espace (Время и Пространство). Церковь родилась не по вымышлению или по вычислению, а из опыта тех, кто знал Христа в жизни, и задумался над опытом, захотел изучить его — благодатное дело для научного деятеля, так же как и для богослова. Сомнение к тому же служит стимулом, отчего в иных случаях можно было бы заново осмыслить отношение к некоторым ересям прошлого. Ум, «интеллект», только тогда бывает разрушительным, когда он применяется не для уразумения, но как орудие против опыта. «То, что мы находим в Церкви противоположность этому. Здесь первичность опыта, которую мы обязаны продумать всей силой, данной человеку, силой ума и силой сердца». Если так смотреть не только на ереси прошлого, но и на убеждение людей разных вероисповеданий сегодня, мы, должно быть, в конце концов, дойдем до той общей для всех истины, на которой когда-то по опыту, базировалась древняя, неразделенная церковь и придем вновь к той святой соборной апостольской церкви, которую исповедуем в Символе Веры. «Некоторые не православные конфессии начинают узнавать себя в православии. Удивительно ли? Не являемся ли мы их прошлым, можно бы им ответить, тогда как они не являются ни нашим настоящим, ни нашим будущим». Т.е есть, мы сохранили нечто от самой сути Христианства, что может теперь им пригодиться, но это «нечто» — не мертвую букву, а живой опыт Распятого и Воскресшего Христа. Вот этот момент схождения вечности, этот прорыв таинства будущего века надо беречь для себя и передать другим. Таково и было для Антония миссией русской церкви в годы рассеяния, пребывающей, как, вспоминал он, сказал Бердяев, «не в изгнании, а в послании». Изгнание освободило от зарослей этнических и бытовых традиций, которыми обросли поместные церкви — не только русские, но и греческие и другие, которые, сохранив тесные связи со своей метрополией, тем же сохраняли с истиным преданием очень много чисто этнически, фольклорно и даже политически обусловленных традиций. Пробиваться через такие заросли трудно даже самому ищущему иностранцу.

Будучи уже близкой к русской культуре и до перехода в православие, я особенно этого на себе не ощущала здесь в России, и тем менее среди многонационального прихода в Лондоне. Но когда проводила мужа до афонского порта Уранополиса и осталась там десять дней ждать его возвращения со Святой горы, не могла не заметить, что греки, у которых сняли комнату, на меня смотрят как на притчу во языцех и снисходительно демонстрируют соседям: православная англичанка была для них нечто вроде говорящей собаки!

Такое отождествление религии со своей традицией, также как отказ пересмотреть трудные вопросы, породившие в прошлом ереси и в настоящем пылкие страсти и смуту (как, например, думал Антоний Сурожский, вопрос о положении женщины в современной церкви) — отнюдь не положительное явление и ничего не имеет общего с той преемственностью, которую я так благодарно восприняла в православной церкви. Разумеется, традиция, как культурное наследие, которое передается из поколения в поколение, бесконечно ценная — но ценное в ней содержание, а не обязательно форма. Истинная, плодотворная традиция, это живая память церкви — «вечная память».

«Традиция (или предание), это живая память почти двух тысяч лет христианства, живая и оживленная действием и вдохновением Духа Святого и сделанная прочной и незыблемой Словом и Личностью Христа. Но традиционализм, по словам католического богослова американца (Juroslav Pelikan) «мертвая память, которую соблюдают живые»: память о том, что больше в настоящем не существует, что потеряно значение, но которому все еще ревностно придерживаются. Это отрицание факта, что церковь жива». «А ранняя церковь», прибавил Владыка, «не унаследовала Евангелие: Она написала его». «Жить во Христе — уверял он — это прилагать все усилия на всю жизнь прорваться через всю эту стесняющую нагрузку прошлого и настоящего и ожить вечностью».

Церковь он определил как «Тело, организм, равно и одновременно полностью человеческое и полностью божественное для нас в становлении, а уже осуществленное во Христе, уже явленное как победа в Божьей Матери и в святых…».

Вот так, при позднейшем изучении литературного наследия Митрополита Антония, я теперь понимаю ту благодарность за прочное чувство преемственности, овладевшее мною, когда под его духовным руководством вступила в Православную Церковь. Только со мной он тогда говорил меньше, проще, более лично — «Он не умер за большинство» — говорил он о Христе — Он умер за каждого». А я грешная, помню лишь это: ощущение, которое со мной осталось, и не точные его слова. Мне кажется, что в этом контексте уместно еще привести комментарий Владыки к желанию Апостолов остаться с Христом и тогда, когда многие от Него ушли, потому что у Него Одного «слова Вечной жизни». Нигде в евангелии, сказал Владыка, никаких описаний Вечной жизни нет: «Он не так звал людей в жизнь вечную. Это были слова, которые дошли до самого сердца людей и будили в них вечность, сделали их участниками вечной жизни теперь, не механистически и даже не сакрально, но вызвала из человеческого хаоса образ Божий и то, что есть Божественного в человеке».

Во время разговоров о Страстях Господних с митрополитом Антонием, когда работал над его портретом, мой муж художник Кирилл Соколов понял, что для него это событие не празднуется как прошедшее — «а скорее повтор». В беседе о церковных праздниках 1972 года, Владыка сам выразился несколько элегантнее: «… богослужение не есть поэтическая разработка воспоминаний о прошлых событиях, а участие изо дня в день в событиях, которые вечно звучат и властно действуют властно в мире». И еще: «Праздники <…> всегда вводят нас в общении с Господом Иисусом Христом, с Божией Матери и святыми», и дальше: «Праздник, как событие, которое он описывает, есть вторжение вечности во время <…> и когда мы восстанавливаем эти события в памяти, мы становимся причастны сегодня тому событию, не меркнувшему и действенному, которое позволяет нам приобщиться в вечности, которая вторглось в него».

Святого он определил, как «событие человеческой истории, потому что в нем и через него эсхатологическая реальность существует и действует в мире времени и пространства». Но, как всегда, он это толкует не только как приобщение вечности, а как работа во времени: «… если мы празднуем общение со святыми и признаем, что мы должны быть их учениками, — святой нам действительно родной <…> Вот почему так важно почувствовать общение святых. Это показывает, что все человечество — единый, сильный поток жизни, что мы совершаем переплетение между собой, что мы призваны не только быть носимы, но и носить».

Преемственность, таким образом, он понимал не как пассивное приятие и сохранение Истины, но и как продолжение, как действие в мире и в истории. Экспромтом, в ответ на вопрос после беседы, он оставил нам удивительный словесный образ, на котором хочу закончить эту свою попытку объяснить разумом то, что он когда-то дал мне понять сердцем.

«И мне кажется, что важно обрести снова это ощущение [по контексту так и сохранившееся в православной литургии, А.П.] непрерывного присутствия, так чтобы были вполне реальны Крест, и Воскресение, и Вознесение, и так далее. Чтобы вся последующая история протекала на фоне этих событий, словно прозрачная пленка, которая разворачивается столетие за столетием, а эти события всегда здесь, как бы в самом центре истории, всегда события сегодняшнего, а не вчерашнего дня».