3-я международная конференция, посвященная наследию митрополита Антония Сурожского

Литургия как соучастие: беседы владыки Антония о богослужении

А. И. Шмаина-Великанова

(Москва, Россия)

Высокочтимые отцы, дорогие друзья и коллеги! Мой доклад – это, собственно, не доклад, а разрозненные мысли о богослужении как соучастии, и он будет непосредственным продолжением доклада дьякона Григория Геронимуса, который мы услышали перед перерывом. И поэтому вопросы, если они возникнут или уже возникли, могут быть заданы нам вместе, то есть после моего доклада можно будет задать вопросы отцу Григорию.

То, что я собираюсь сказать, на первый взгляд, относится к области тривиального. Разумеется, богослужение представляет собой очень сложную структуру, для которой нужна масса участников. Однако мне представляется, что некоторые особенности этого совместного действия владыка Антоний подчеркивал другим образом, чем это принято. На это мне и хотелось бы обратить внимание. В последних беседах владыка говорит, что Церковь есть присутствие Бога непосредственно среди своего творения. В воплощении Бог стал неотъемлемой составляющей тварного мира. Это несомненно. Однако это и невозможно. Мы помним, что эта невозможность казалась очевидной уже царю Соломону: «поистине Богу ли жить на земле? – восклицает он, – небо и небо небес не вмещают Тебя, Господи, тем менее Храм сей, который я построил».

Как известно, Бог радикально отличается от человека. Он имеет другую природу, встретиться они не могут, тем не менее они встречаются, как подчеркивает владыка, благодаря личности Христа, который объединяет в себе и то, и другое начало.

Однако если мы несколько сузим это обсуждение, обратив внимание не на Церковь в целом со всей ее неисчерпаемостью, а на богослужение, то мы увидим, что и тут присутствует эта невозможность встречи и тем не менее она реальна. Владыка дает такой образ: алтарная преграда, несомненно, предназначена для того, чтобы (мы все это хорошо знаем) не все лезли в алтарь. В этом смысле ее функция ничем не отличается от функции забора. Однако владыка добавляет: алтарная преграда не разъединяет, а соединяет. То есть алтарная преграда, будучи структурной составляющей храма, не только его делит, но она его и создает. Это, мне кажется, образ этой невозможной встречи, образ богослужения. Преграда – может быть, не совсем точное, хотя принятое слово. Я бы сказала, что речь идет не о преграде, а о границе. Все богослужение происходит на границе – видимого и невидимого, священного и профанного и т.д. и т.д. И вот это местонахождение, где встреча равна разлуке, и ставит перед нами богослужение как проблему. Итак, посмотрим с этой точки зрения на участников, на составляющих этого действия.

Первый из них и главный – это, безусловно, Бог. Владыка говорит об этом в работе «Служение христианина в секулярном мире»: «Мы должны помнить, что есть только один священник, Первосвященник Церкви Господь Иисус Христос. Нет другого священника в полном смысле слова. Всякий раз, когда мы совершаем божественную литургию, действует Христос. Я не раз напоминал людям слова из начала православной литургии, когда все готово, община собралась, хлеб и вино приготовлены, осталось только начать службу, дьякон обращается к священнику и говорит: ”Время сотворити Господеви”. Как странно, разве это не момент, когда они сами начинают действовать? Нет. Они будут произносить слова, которые не принадлежат им, и совершать действия, которые не их действия. Слова Христовы, действия Господни – того, чего они ожидают от этих действия, не может совершить никакое действие, того, на что они надеются в результате этих слов, не может совершить никакое слово, разве что мы признаем богословие магией». Совершить преложение и ответить на молитву может только сила Святого Духа.

Итак, первый деятель – Бог, и для Него нет никаких преград. С Его стороны граница полностью проницаема, и нет такого места в мире, где бы Он ни находился. Однако, как мы видим из приведенного владыкой примера, Бог не единственный деятель в конечном счете. Он может сделать все сам, но зачем тогда дьякон, хор, алтарники, толпа народа в храме? Видимо, и даже мы знаем это из канонов Православной церкви, Бог не может без этого обойтись. Он самоумаляется, и действовать начинает человек. В последних беседах владыка подробно описывает (и не один раз), чтό именно действует из области человеческого и, шире, материального. «Верующие порой не до конца сознают, что делают. Они приносят хлеб, но этот хлеб – животворящий плод земли, дарованный нам Богом, который дает жизнь и самой земле, и хлебу. Его приносят в алтарь и там освящают. Что при этом происходит? Священник берет хлеб и вырезает частицу, которая является иконой Христа, закалается агнец Божий. И в этот момент хлеб становится трагическим образом Христа, потому что в мире, в котором мы живем, Ему была уготована смерть. Но служба продолжается, и наступает момент, когда в ответ на веру и молитву верующих Святой Дух сходит на хлеб, и Его силой хлеб становится Телом Христовым. Когда мы смотрим на освященный хлеб, то видим крохотную частицу тварного мира, которая теперь настолько соединена с Христом, что стала Его Телом, и Христос неразрывно соединился с этим простым кусочком хлеба. Приобщаясь, мы приобщаемся к хлебу, который есть сам Христос, и здесь мы видим, как из полумрака засеянного зерном поля, благодаря труду человека, который не намеревался создавать святыню, нечто нетронутое, чистое, незапятнанное, потому что мир, в котором мы живем, – жертва человеческого греха, он не грешен сам по себе, но мученик нашей греховности, приносится обратно Богу и включается в полноту божественного единства, которое было в начале, и еще более славного единства, которое осуществится в конце времен».

Итак, владыка говорит о том, что соучастником этого действия становится человек, во-первых, молящийся, приносящий дары, но также и человек, который ни о чем таком не думал, который просто трудился на поле, а также и все природные силы. И мы видим, что самое важное во всем этом начинается в тот момент времени (подчеркнем это, потому что все это происходит во времени), когда божественное и человеческое делают совместно одно дело преображения мира, уступая друг другу. Здесь владыка дает другой образ Церкви: он довольно часто говорит, что Церковь (не он один это говорит, но в данном аспекте так рассматривает именно владыка) создана по образу Святой Троицы, и у святителя Григория Богослова есть отрывок, который, может быть, нам позволит это уяснить или понять глубже. Это – то, что мы должны уяснить и понять глубже, говорит владыка, – любовь. Он ставит вопрос: как понимать Святую Троицу? Что Троица сообщает нам о полноте жизни и смерти? И отвечает: Бог не арифметическая единица. Единица означала бы, что Он любит только самого себя. Он также не двоица. В двоице двое любят друг друга и остаются чужими окружающему миру. Совершенная любовь – любовь Бога-Троицы, и потому она так трагична. Двое могут любить друг друга всецело, совершенно, только если третий готов отступить, как бы умереть, уйти в небытие, давая двоим возможность пребывать лицом к лицу без помехи, беспрепятственно. Это, разумеется, относится к каждому Лицу Троицы, среди них нет избранной жертвы, каждый отступает в готовности не быть ради полноты Двоих. И владыка говорит о том, что мы можем это видеть в семейных отношениях.

И в таких отношениях, по-видимому, пребывает божественное и человеческое в момент совершения литургии. Действуют вместе, но когда звучит голос народа, голос хора, он высказывается полностью, затем происходит таинство, и владыка называет это трагедией, не только торжеством, но и трагедией. Он подчеркивает, что соучастие здесь трагично, но и предвосхищает ту полноту, когда Бог будет все во всем. Он говорит, что когда мы смотрим на освященный хлеб, мы видим полноту Божества в полноте материи. Это означает, что когда завершится исторический процесс, как бы он ни завершился, когда наступит Царство, то тем, что сейчас есть только в литургии, тем, что есть только в евхаристии, станет абсолютно все. Видимо, так следует понимать слова Откровения о то, что не будет Храма. Однако сейчас владыка настаивает на трагическом аспекте литургии. Я уже вспоминала на семинаре его рассказ о том, как он сослужил в Гааге с митрополитом Николаем Ярошевичем. Он говорил, что митрополит Николай был человек очень значительный, но никто не знал – в чем он значительный: в добре или в зле. Поэтому когда тот приехал в Гаагу служить, и владыка вошел в храм, он увидел, что создалась атмосфера, в которой никакой службы не может быть. Литургия не может совершиться. Одни пришли, чтобы обличить советского шпиона, другие – чтобы защитить иерарха, третьи – поглазеть на москвича. Это были не 2000-ные годы, как вы понимаете. И тут владыка посмотрел на митрополита Николая, про которого никто никогда не узнает, в чем же он был значителен, и увидел, чем он в тот момент был значителен: он совершал литургию, он возносил Дары. Это был Христос на Голгофе, а вокруг были разные люди. Одни – фарисеи, которые хотели его обличить, другие – зеваки, третьи – римские солдаты. И, рассказывая об этом, владыка добавляет, что, когда он первый раз поделился этим опытом, опытом созерцания возношения Даров как Голгофы, он получил в ответ много возмущенных откликов, возражений: нет Голгофы в совершении литургии, это Пасха, это вторжение Царства в нашу жизнь! Но он продолжал настаивать на своем.

И мне хотелось бы продумать в нескольких словах этот трагический аспект соучастия, эту сторону границы. Человек ведь не всегда в Царстве, правда? В каких случаях он как бы отказывается от соучастия, то есть не солидарен с Богом, когда участвует в литургии, – а в каких выполняет волю Божью? Мне этого, разумеется, знать не дано. Размышляя о том, что говорит об этом владыка, я обратилась к нескольким примерам из Ветхого Завета, как наиболее мне известным.

Я бы сказала, что первый случай – это простое неучастие. В Ветхом Завете он выражен в очень грубом рассказе о сыновьях первосвященника Илия. В Первой Книге Царств, во второй главе сказано: «Сыновья же Илия были люди негодные; они не знали Господа и долга священников в отношении к народу. Когда кто приносил жертву, отрок священнический [то есть слуга], во время варения мяса, приходил с вилкою в руке, опускал ее в котел или в кастрюлю, или на сковороду, или в горшок, и что вынет вилка, то брал себе священник. Так поступали они со всеми Израильтянами, приходившими туда <...>. И если кто говорил ему: “пусть сожгут прежде тук <…>, и потом возьми себе, сколько пожелает душа твоя” то он говорил: нет, теперь же дай, а если нет, то силою возьму». И грех этих молодых людей был весьма велик перед Господом, ибо, как объясняет нам Священное Писание, «они отвращали людей от жертвоприношения Господу». Это иллюстрация того, чего прежде всего не должно быть, что отвращает людей от Церкви. Если кого-то где-то, например, грабят, то он туда не вернется.

Но это элементарный случай. Его можно рассмотреть в более сложном варианте, например, в рассказе о сыновьях уже не Илия, а сменившего его Самуила. О них почти ничего не известно, но только то, что израильтяне говорят Самуилу: ты стар, а сыновья твои – не как ты. Мы ничего не узнаем о них особенно, что уж такого в них плохого. Но они – не как он.

И наиболее емкий, широкий случай – с сыновьями Моисея. Мы знаем лишь, что они у него были. Мы даже знаем, как их звали. Но первосвященство пошло не через них, а через сыновей Аарона, которые вообще не упомянуты.

Итак, мы видим, что иметь право на богослужение, быть священником, членом клира, прихожанином – еще не значит соучаствовать. Сыновья Илия, Самуила, Моисея имели больше прав, чем кто-либо другой на земле, для участия в жертвоприношении, но они не участвовали в нем.

Гораздо более сложный случай представляют собою сыновья Аарона – Надав и Авигу. Вы помните рассказ о них. Он очень сложен и интересен, в 10-й главе Книги Левит и в 3-й главе Книги Чисел говорится, что Надав и Авигу принесли на жертвенник огонь чуждый, и вышел огонь из жертвенника и попалил их. Моисей говорит Аарону: вот так проявляется слава Господня. Аарон же молчал. И наследниками стали два других его сына. И до сего дня священство израильское происходит от этих младших сыновей.

Эти люди служили Богу, служили ревностно. Отдали жизнь за это служение. И оно, тем не менее, было неправильно. Мы, вы понимаете, не можем их осуждать, оценивать с человеческой точки зрения: это происходило (если происходило) в XIII веке до нашей эры; это не имеет никаких жизненных психологических коннотаций. Однако мы можем задуматься над тем, зачем это рассказано, что это значит. Главное, ключевое слово этого отрывка, как об этом сказано уже в древнем мидраше, – огонь. И, оказывается, что есть огонь чуждый. Есть простой случай – отсутствие огня, тепловая смерть, о нем говорит пример с сыновьями Илия. И есть чуждый огонь, огонь экстаза, огонь активности, огонь неслышания. Об этом постоянно говорил владыка, когда поднимались у нас очень горячие вопросы: должна ли Церковь участвовать в деятельности этого мира или нет? Какова мера благотворительности, мера ответственности за государственные дела? И владыка не дает простого ответа. Он, мне кажется, считал, что это может быть необходимо, а может быть излишне, вредно, опасно. И это выясняется только в слышании, только в прозрачности. Потому что огонь может быть чуждый. Например, вы помните, владыка говорил об Иуде: он не хотел предать, он хотел подтолкнуть ситуацию, поставить Учителя в такое положение, когда Он неизбежно проявит свою мощь, свое величие и станет Царем над Израилем. Но произошло то, что Учитель не стал проявлять мощь. Иуда этого представить себе не мог. Это огонь чуждый.

Однако есть примеры Божьего пламени. Слово «Божье пламя» встречается в Песне Песней. Единственный раз там упоминается Бог, очень мельком, когда говорится, что любовь – это Божье пламя. И она есть та мера, которая определяет соучастие. Владыка произносит по этому поводу удивительные слова о молчании. Он говорит (в той же работе о секулярном обществе), что если Бог уже в нашей среде, если мы составляем вместе с Ним таинственное общество и непостижимо таинственное тело, тогда мы можем безмолвно пребывать в этом сознании, поклоняясь в истине и духе. Он говорит об этом очень серьезно, не как о теоретической выкладке, которую мы, в общем, знаем, и о безмолвной молитве слышали, он говорит о такой реформе богослужения, в которой центральная часть – молчание. И я помню, как владыка воскликнул: «Так, может, нехорошо говорить, но у меня часто такое чувство – я возношу Дары, а они, как птички, поют!» Его чувству священного не отвечало даже пение хора.

И из этого молчания рождается новая форма богопочитания. Мы помним, какой человек сделал то, чего не сумели сделать сыновья Аарона. Надав и Авигу испугались, что жертва не будет принесена, что огонь не упадет с неба, и принесли огонь сами. Пророк Илия положил жертву и дрова, а огня не подкладывал. Огонь сошел с неба. Он этого ожидал. И потому его любовь превратилась в такой огонь, что он на колеснице огненной поднялся в небо. И мне кажется, что именно этот образ дает владыка, когда говорит: литургия нам показывает, что действия Святого Духа преобразуют все вещество в Царство. Это показано нам в жертвоприношении кровавом – но огонь ниспал с неба, и в бескровном, бессмертном, бестелесном и телесном одновременно вознесении Илии. Преодоление границы между земным и небесным, между человеческим и божественным происходит в момент пресуществления, происходит на литургии. И образ того, что дальше, это образ литургии небесной, о которой мы знаем мало, но кое-что из редко встречающихся упоминаний в житиях мучеников, в упоминавшемся отцом Григорием Дидахе и других текстах самой ранней Церкви.

Литургия этого мира творится в хлебе и вине, в теле и крови, говоря о трагичности нашей жизни, о том, что жизнь – это трагедия. Литургия будущего века представляется нам в образах молока и меда, в образах детства. И молчание, безмолвное послушание, и активное творчество преодолеваются, снимаются в эсхатологии детской игры, в образе ребенка, для которого действие, созерцание, переживание – одно и то же. И «ангелы их на небесах всегда видят лицо Отца нашего небесного». Спасибо!