3-я международная конференция, посвященная наследию митрополита Антония Сурожского

Духовное совладание

Василюк Ф.Е.

Дорогие друзья, то, о чем я собираюсь говорить, трудно назвать докладом. Это скорее попытка размышления вслух на тему, которая касается каждого из нас. Тема эта – совладание, или переживание.

Казалось бы, она далека от темы нашей конференции, посвященной Церкви, и, тем не менее, мне кажется, что продумывание опыта совладания, переживания кризисных ситуаций нас вводит прямо в сердцевину размышлений о церковности.

Сначала попытаюсь определить, о чем вообще речь. Когда мы говорим о совладании, то имеем в виду все те действия, внутренние и внешние, которые человек предпринимает, чтобы справиться с бедой, болезнью, с какой-то кризисной ситуацией. Иногда здесь более адекватно русское слово «переживание». Не в смысле проживания каких-то событий, а в смысле душевной работы, с помощью которой человек может пережить и справиться с бедой.

В церковном контексте тема переживания психологов или врачей, которые все больше участвуют в церковной жизни, это дело не только профессиональное, но и человеческое, которое касается нас всех, непрофессионалов.

Поэтому, если мы хотим в этом участвовать целенаправленно и в той полноте, в которой это доступно, надо постараться понять, как устроен которому мы хотим помочь. Мы ведь не можем за него это сделать. Тут именно позиция помогающая. Мы не можем за другого совершить такую простенькую вещь, как акт понимания. Понять он должен сам. И выздороветь, если болен, в конце концов он должен сам. И пережить он должен сам. Но мы готовы в той или другой степени ему помогать.

Но чему мы помогаем – вот вопрос. В западной психологической литературе сейчас довольно распространен термин spiritual coping – «духовное совладание». В статьях на эту тему обычно речь идет о следующем. Скажем, больной ребенок или взрослый. Болезнь наложила массу ограничений на его жизнь. И он должен с ними справиться, совладать, совершить этот процесс «копинга». В этот процесс входят физические акты: он должен научиться передвигаться, если проблема с опорно-двигательным аппаратом, совершать какие-то волевые акты, принять определенные ограничения своих возможностей, перестроить планы жизни. Это большой целостный процесс. Среди этих актов в литературе описываются и акты духовного совладания. Что имеется в виду? Ребенок или взрослый в больнице молится или занимается медитациями – речь идет не только о христианской традиции.

Исследователи скрупулезно подсчитывают эффективность лечебного процесса в зависимости от того, применял ли больной медитацию, молился он или нет. В этом ряду духовное совладание получает инструментальное значение. Все может участвовать в выздоровлении, исцелении и совладании, в том числе и духовные акты. Нет в этом, кажется, ничего дурного, но, как Елена Львовна сейчас говорила, вспоминая случай с аргентинским священником: «что-то тут не то». Действительно, в таком подходе есть какое-то сужение, если это просто эксплуатация духовных сил, использование, молитвы как инструмента для вполне законных человеческих целей.

Для того, чтобы лучше понять эту интуицию – «а что тут не то», – приведу один пример.

Одна католическая монахиня, которая вместе с сестрами несколько лет ,помогала в Магадане бедным, нищим и просто приходящим, заболела рассеянным склерозом в тяжелой форме. Рассказывая о том, как она справляется с этим все нарастающим недугом, она описывала такой эпизод. Раньше она пешком ходила до храма, теперь ее подвозят на машине и ей приходится несколько минут ждать. Когда-то она быстро пробегала к храму, всегда торопилась. А теперь болезнь подарила ей (так она это осмысляет) те несколько минут, когда она ничего не должна делать. А там очень красиво. Вот эти несколько минут каждый день посвящены созерцанию этой красоты и благодарению за красоту.

Такие эпизоды благодарности она вплетает в свою попытку справиться с тем, что она уже не может ходить и довольно сильно ограничена в других своих действиях. Из этих маленьких эпизодов и собрано ее совладание, переживание. Она говорит: «Когда выпали такие обстоятельства, их нужно пережить с Богом».

Другой пример – рассказ отца Виктора Мамонтова об одинокой больной старушке, которая, придя в один очень скучный, унылый вечер в свой домик, где она жила одна, почувствовала такую тоску, что перед тем, как готовить ужин, она встала перед иконой и сказала: «Господи, давай жить вместе! И ужин будем готовить вместе». Вот так – пережить вместе с Богом. В этом есть очень важное отличие от простого переживания, совладания или использование молитвы для совладания.

Следующий пример, который я хочу привести, тоже из нашего повседневного опыта. Старушка 86-ти лет бессонной ночью, когда болят ноги и страхи подступают за близких родственников, начинает про себя говорить: «Пусть у меня еще сильнее будет болеть нога, и слепота еще больше будет, только бы моей внучке стало легче жить с мужем и внук бы выздоровел». То есть у нее есть идея, будто страдания как-то распределены, что на ее семью приходится определенное их количество. И если она возьмет на себя больше страданий, то их будет меньше у ее близких.

Неважно, насколько это соответствует духовной, объективной реальности, важен сам акт. Человек идет навстречу страданию и готов его увеличить, потому что в этом усматривает некоторый важный для близких смысл.

И вот последний пример, который вчера озвучил отец Сергий на нашей группе.

Человек, бывший в заключении и там уверовавший, принял по совету другого человека это заключение таким образом, что свою камеру он внутренне превратил в келью. Заключение вынужденное, естественно, недобровольное он превратил в добровольное отшельничество, в котором он может учиться опыту одинокой молитвы. Это тоже акт духовного совладания, который меняет, преображает всю картину реальности. И реальность не диктует ему свои условия, но становится зоной свободы, свободы интерпретации, свободы изменения ситуации изнутри.

Перед нами два типа духовного совладания. Первый использует духовные средства наряду с другими как «инструмент», второй тип духовного совладания есть акт внутренней свободы. Какое собственно отличие между ними? Можно усмотреть несколько общих черт, например, по отношению к страданию. В первом случае непринятие страдания, готовность его уничтожить, упразднить, убрать. Во втором случае его принятие, но особое принятие, иногда с благодарностью. Это не значит, что человек каким-то извращенным образом благодарит за боль и страдания как таковые. Он оказывается способным благодарить за тот позитивный смысл, который открывается ему во время страдания или благодаря ему. Если воспользоваться различением Габриэля Марселя (очень любимого Натальей Трауберг), то в первом случае ситуация осмысляется как проблема, как то, что нужно уничтожить, устранить, отменить. Ибо это мешает мне продолжить ту же жизнь, которой я жил до сих пор. Во втором случае восприятие ситуации беды как таинства позволяет в глубине страдания, как бы по ту сторону его, сквозь него усмотреть то, что открывается через этот, можно сказать, узкий путь и что без него не могло быть понято или сделано для близких.

Теперь следующий поворот сюжета. Во всех приведенных примерах мы видим духовное совладание как индивидуальный акт. Вот я в своей голове каким-то особым душевным усилием пересматриваю, внутренне преображаю ситуацию. В самом слове «переживание» как бы зашит индивидуализм. Мы чувствуем переживание другого человека, представляем себе, как он в молчании в одинокой комнате склонил голову на руки и там внутри себя совершает какие-то акты переживания. Реальность совсем не такова.

Дело не в различении внутреннего и внешнего, а в различении одинокого и, так сказать, совместного, диалогического. Вопреки нашим интуициям, переживание отнюдь не одинокий процесс, это внутри себя всегда процесс диалогический. Мы всегда, как у Чуковского в «От двух до пяти», плачем какой-то тете Симе. Если нас пытается утешить другая тетя, мы говорим: «Нет. Я плачу тете Симе». И, вникая в конкретное страдание другого человека, всегда можно обнаружить, что оно кому-то адресовано. Всегда есть некая тетя Сима, которой мы плачем. И это не случайно. Похоже, что так внутренне устроена человеческая способность преодолевать беду.

Вот пример, который, мне кажется, позволяет вглядеться в эту тему диалогизма переживания, увидеть его, если угодно, онтологическую, бытийную природу, а не просто ментальный психическый акт по совладанию и переживанию.

Одному моему пациенту, с которым мне недавно пришлось работать в психотерапевтическом плане, поставили очень тяжелый диагноз, который поставил его перед вопросами жизни и смерти. По ходу работы, которая у нас с ним шла, он мне рассказывал о том, что происходит в его жизни параллельно с психотерапевтическим процессом. Забегая наперед, скажу, что это входит в экономию духовного совладания. Состоит же это из следующих его актов.

Во-первых, узнав о диагнозе, он, человек воцерковленный, почувствовал потребность в исповеди – не рядовой, обычной, еженедельной, а в большой исповеди, за всю жизнь. Потому что вся его жизнь оказалась под вопросом. И когда он пришел на исповедь, то к своему удивлению не стал каяться в своих прегрешениях, а почувствовал, что ему важно выговорить всю ту благодарность, которая у него накопилась за эти годы: благодарность людям, которые с ним шли по жизни, близким, удаче, работе, даже животным. Надо отдать должное священнику, он его не прервал и принял эту исповедь как «исповедь», как то, что изнутри поведал человек, а не как некое обязательное покаянное состояние.

И мне кажется, что это первая отличительная черточка духовного переживания – благодарность, евхаристичность переживания.

Но дело не ограничилось только благодарностью. Он по-новому, от начала, в покаянном залоге прошел по своей жизни, и особенность этого нового покаяния состояла в том, что оно было пронизано реальным желанием изменений. Мы все знаем, что покаяние предполагает изменение, чЧто идея «метанойи» является сутью таинства. Но тем не менее обычная практика все-таки далеко не такова. Наверное, нет у нас сил, возможностей изменяться так же часто, как часто мы исповедуемся. Вот. А здесь его покаяние, как он рассказывал, и собственно его обращение к психотерапевту было связано с тем, что он захотел изменений. Он почувствовал, что это важное событие поставило перед ним вопрос о неких назревших переменах в его жизни. В этом смысле сама болезнь, возможно, была не просто препятствием к продолжению предыдущей жизни, но как бы зазвучавшей трубой, которая звала к чему-то новому, пока непонятно к чему.

Это вторая черта духовного переживания – тенденция к метанойе, к перемене ума, преображению, если угодно, желанию серьезных фундаментальных перемен в жизни, а не просто неких временных заплат и текущего ремонта.

Наконец, он попросил в своем приходе, чтобы его соборовали. Священник совершил это таинство, в котором участвовало еще несколько человек. И вот он говорит, что такого в его жизни не было, хотя он каждый год, по крайней мере один раз, Великим Постом, когда храм переполнен, участвовал в таинстве соборования. Но на этот раз было что-то особое, потому что эти пять человек со священником составили подлинно собор болящих, страдающих. И они так объединились в этом таинстве, как другим способом не могли объединиться. После этого, не сговариваясь, они стали молиться друг о друге. И подходя во время церковных служб друг к другу, с явным участием и теплом – «ну как у тебя», «а как у тебя», – узнавали друг о друге. То есть таинство породило некоторое сообщество поддерживающих и молящихся друг о друге людей.

Это следующее качество духовного совладания – его соборность. Не в каком-то величественном смысле, а в простом, но не менее глубоком и важном смысле совместной, горячей молитвы, потому что у каждого и своя, и чужая беда оказались близки. А кроме того, несколько человек – близких, родственников, друзей, образовали такую жу группу совместной молитвы, молитвы по соглашению. Мой пациент, когда узнал об этом, почувствовал, что ему в ответ захотелось о всех тех людях, которые собрались его молитвенно поддерживать, тоже молиться.

И вот последний момент, который можно усмотреть в этом случае. Знакомые моего пациента не были воцерковлены и перед, как он шел на какие-нибудь медицинские процедуры, ему говорили «ни пуха ни пера». Он проглатывал то, что нужно было ответить. Но постепенно, видя, что ситуация сложная, они стали говорить: «Ну, с Богом!». И стали молиться. Это было абсолютно неожиданно. Одна из его родственниц, хоть и крещенный человек, но в церковь не ходит, не хочет и не может (есть такое сопротивление этому), вдруг без всякой катехизации, без всякого миссионерства стала горячо, систематически молиться, уповая не на врачей, а только на Бога. Это стало полной неожиданностью для него.

В этой ситуации стало происходить, если угодно, некоторое вовлечение в церковный организм – не в богослужебном, а в более широком смысле – в организм любви. Никакими проповедями и приглашениями в храм и к молитве сделать это было невозможно, но через участие в его беде, вот этими душевными актами любви и помощи – материальной и молитвенной, – они сами вошли в этот организм.

Можно сказать, что происходить нарастание этого организма, этого тела, прирастание его теми членами, которые еще, может быть, не перешагнули церковную ограду, но сердцем уже оказались внутри самого главного церковного акта.

Можно было бы описать и другие черты, но мне кажется, что сказанного достаточно. Итак, какой можно сделать предварительный вывод, наблюдая и продумывая этот случай? Совладание, или работа переживания, которую совершал мой пациент, с медицинской точки зрения, была обычной психотерапией: он продумывал какие-то связи в своей жизни, причины, следствия, смыслы и так далее. Но главное, что при этом осуществлялось, – это была особая, совсем не индивидуальная работа совладания, переживания.

Он не был единоличным субъектом этой работы совладания, а был отчасти объектом, отчасти одним из участников. Владыка Антоний говорил, что не существует такого понятия, как «христианский индивид». В этом смысле это иллюстрация данного тезиса. Он не индивид, он не неделим. Он оказался вовлеченным и включенным в целое сообщество, объединенное вниманием, любовью, молитвой, помощью. И вывод можно сделать такой: духовное совладание, духовное переживание включает в себя 1) евхаристичность, то есть импульс благодарности за то, что было, независимо от того, будет он воплощен во время литургии или нет, внутри самого акта переживания как его необходимая внутренняя черта уже присутствует евхаристичность; 2) тенденция к метанойе – это переживание, которое требует и ждет изменений от человека, а не возврата к тому, чтобы продолжить прошлую, удобную или привычную жизнь; и, наконец, 3) соборность, это, может быть, самое важное, потому что в это переживание и духовно, и душевно, и материально вовлеклись очень многие люди, полноценные участники этого переживания.

Благодаря этому приращение, единение, та деятельность, которая, как отмечал в докладе отец Сергий, свойственна Богу, главная черта которого – объединять. Точно так же как главное свойство противоположного персонажа – разделять. Вот это объединение и выращивание церковного организма, мне кажется, тоже входит во внутреннюю экономию работы переживания.

Если мы так смотрим на процесс переживания, а не просто как на совершаемые в индивидуальной душе внутренние акты, то это открывает перед нами другие возможности помощи – и священнику, и психологу, и просто друг другу в рамках церковной жизни.

Я хотел бы завершить свое выступление цитатой из замечательного, можно сказать, гениального отечественного психолога, Льва Семеновича Выготского. Он принадлежал к иудейской традиции и в своей ранней маленькой газетной заметочке – наверное, ему было лет шестнадцать, когда он ее писал, – так описывает смысл дня девятого ава. Мне думается, это описание очень близко выражает ту же идею церковного переживания, о котором я пытался размышлять. Заметка называется «Траурные строки (День девятого ава)». В ней Выготский ставит вопрос, зачем нужен исторический траур, траурный день. Его ответ, мне кажется, выходит за пределы собственно иудейской религиозной традиции. День девятое ава считается роковым в истории еврейского народа. «Достаточно сказать, – пишет Выготский, – что в этот день дважды разрушался Храм, и вспахан был как поле Святой Град. Но не только печаль воспоминаний и исторический траур видело и сохраняло еврейство в этом дне. Вечную скорбь свою, вечный плачь о болезни, немощи вложил в него народ. Не временное преходящее, а надвременное и вечное видело еврейство, берегло и хранило в этой немощи, болезни, ране. Не исторический траур, а надысторическое, изначальное, предопределенное. Вот почему так запечатлело еврейство этот день, вырвав его из круга времен, и раз и навеки отметив его черным знаком, черной чертой траура. Вот почему обратило в исторический символ, в собиратель скорби. Обращаясь в кругу времен, этот день всасывает, впитывает, вбирает в себя скорбь отдельных, мелькающих дней. И возносит ее к неувядаемому и вечному.

Надо претворить свою боль, живую боль этих дней, в неувядаемую скорбь этого великого дня. Слить ее с его скорбью, вознести к вечной неумирающей печали. Печалью в вышине отмечена звезда моя».

Вот пример церковной традиции, которая идет от иудейской Церкви. На этом я завершу. Спасибо за внимание.