Тема этой конференции — «Богословие и
реальность». Для владыки Антония реальностью, разумеется,
был Господь наш Иисус Христос: «Аз есмь путь и истина и
жизнь». Не умозрительное или философское понятие, но
Личность.
Большинство из вас наверняка знают
историю перевернувшей его жизнь встречи с Христом в возрасте
14 лет, которая изменила его отношение к другим людям. Сам
владыка рассказывал об этом так: «Помню, на следующее утро я
вышел на улицу и увидел толпу людей, которые, как и я,
торопились на остановку. И я подумал: „Господь любит всех
этих людей! Я тоже хочу быть как Бог и любить их всех. Даже
если они будут рвать меня на куски, я все равно буду их
любить!”».
Любить Бога, иметь возможность быть с
Ним означает любить всех, кого любил Он. Вот так
обезоруживающе просто. Но любить не собственнически, любить
бескорыстно не так-то легко, этому приходится учиться всю
жизнь. А любить так, как любит Бог, — всей жизнью,
воспламеняясь Божьей любовью, — это и вовсе другое дело. Как
такое вообще возможно?
По убеждению владыки Антония, даже для
того, чтобы только приступить к этому, требуется дерзнуть
всем своим существом встать лицом к лицу с реальностью
Христа, лично встретиться с Ним и познать его — не как
повелителя, но как друга. А для этого надо все время стоять
лицом к лицу с нашей собственной реальностью, осознавать,
кто мы есть на самом деле, учиться быть настоящими,
истинными. Потому что, как он часто повторял, «встреча
бывает глубокая, плодотворная только тогда, когда оба
человека, которые встречаются, истинны».
Всю свою жизнь он старался жить именно
так, в высшей свободе Евангелия. И в силе своей решимости и
стремления он черпал мужество для того, чтобы стоять лицом к
лицу с реальностью, на которую мало кто из нас способен хотя
бы мельком взглянуть, которая кажется нам нестерпимой.
Для меня и для многих других главным в
его учении было то, что он являл через себя самого —
человека, закаленного в этой внутренней брани. Поэтому мне
бы хотелось поделиться с вами несколькими примерами из моего
собственного опыта наблюдения за решимостью и стремлением, с
которыми он стоял — и учил нас стоять — лицом к лицу со
своим Богом, со своей паствой, с отчаянием, самоотречением и
радостью.
Лицом к лицу с Богом
Когда я начала ходить в наш храм в 1978
году, владыка Антоний жил в крошечной комнатке у алтаря. В
небольшой ризнице по другую сторону от алтаря он вел
еженедельные беседы и встречался со своими прихожанами. В то
время он еще сам совершал большинство богослужений.
Владыка очень любил литургию. Незадолго
до смерти он сказал отцу Джону Ли: «Когда я умру, больше
всего мне будет не хватать возможности служить литургию».
Эта любовь сочеталась в нем с глубоким
чувством собственного недостоинства и благоговением, даже
ужасом. Совершать литургию означало стоять лицом к лицу с
любовью Божьей, воплощенной в личности Христа, стоять там,
где может стоять только Христос. Как это было
возможно? Только очень дорогой ценой. Сам он говорил так:
«Когда мы молимся, важно открыться такому общению с Богом,
чтобы наши мысли стали мыслями Бога, чтобы мы, по словам св.
апостола Павла, приобрели „ум Христов”, чтобы наши чувства,
наше отношение ко всему окружающему стали такими, как у Бога
во Христе, чтобы тот риск, на который мы идем или готовы
пойти, стал таким же, какой принял на Себя Бог, посылая Сына
Своего Единородного стать одним из нас и спасти мир, то есть
каждого из нас в отдельности и всех вместе. Вот здесь и
начинается Царство Божье».
И всеми силами и со всей убежденностью он
стремился молиться именно так.
Особенно мне запомнилось одно воскресное
утро в 1982 году. Я пришла в храм рано, вскоре после того,
как Анна Гарретт отперла двери. В тот день служили литургию
по случаю какого-то богородичного праздника — не помню точно
какого.
В храме было тихо и холодно, в окна
пробивался сероватый утренней свет, как всегда бывает в
начале зимы. Народу было мало. Из алтаря доносился
приглушенный голос владыки Антония — он совершал проскомидию
и читал длинные молитвы, следующие за ней. Казалось, всё
было как обычно.
Завершая молитвы, владыка вышел из алтаря
с кадилом, облаченный в голубую ризу в память о Богородице.
Его лицо сияло неописуемым покоем и свободой. Когда он
спускался с амвона, произнося оставшиеся молитвы и кадя
храм, все его движения, все его слова были обращены вовне, к
кому-то незримо присутствующему. К кому-то, чье присутствие
преображало его, сияло в нем и наполняло его голос любовью,
уверенностью и чистотой убеждения — столь сильного, столь
глубоко пронизывающего все его существо, что не оставалось
никакого сомнения: тот, к кому он обращался, был здесь, был
настоящим и был такой красоты, которая превосходит всякое
человеческое понимание и описание.
Всё пространство храма внезапно стало
другим, исполнившись покоя и одушевленной тишины. Казалось,
мы стоим на заснеженной вершине горы, вдыхая разреженный
воздух. Владыка был в полноте жизни, и все мы преобразились.
Лицом к лицу со своей паствой
Особенно удивительно было то, как он
выходил из алтаря и нес эту встречу с Богом всей церкви —
как и Христос привел апостолов с горы Фавор вниз, в «глубину
человеческого горя».
Владыка, в своей залатанной черной рясе с
потрепанным кожаным поясом, общался со своими прихожанами
как простой монах, как один из них — не как повелитель, но
как друг. Чаще всего он сходил с этой горы с ликованием, в
сиянии Божьей любви. Но какое бы чувство его не переполняло
— радость или скорбь — он всегда был с нами искренним:
ранимым, человечным, открытым и настоящим.
На скамье в северном приделе владыку
обычно ждали люди, желающие поговорить с ним, и он по
возможности уделял внимание каждому из них — и каждый в этот
момент был для него самым важным на свете. В каждом он умел
распознать образ Божий, часто сокрытый даже от самого
человека, и одним этим умением пробуждал в людях осознание
той красоты, которую сами они увидеть не могли, и давал им
силы жить дальше.
Но помимо этого он стремился жить по
Евангелию, как мало кто готов жить.
Вот его собственные слова: «Помню,
как-то, ожидая пациента, я обратился к Богу с вопросом.
Открыл Библию, и взгляд упал на отрывок из книги пророка
Исаии, в котором он говорит о природе истинного поста. Тогда
я прочел слова, которые не просто удивили меня, но потрясли
до глубины души: „отдашь голодному душу свою”. Я прочел этот
отрывок трижды — трижды, одни и те же слова. На самом деле
здесь имеется в виду „напитай душу алчущего”, то есть
„накорми всех голодных”. Но я понял это по-другому, прочел
этот отрывок иначе. Может быть, Господь закрыл мне глаза на
написанный текст и открыл некую другую глубину. Не знаю. Но
этот случай определил мою дальнейшую судьбу».
Как такое можно сделать? Он молился за
своих прихожан так ревностно, с таким полным самоотречением,
что глубоко проникал в их переживания, в их радость и тьму,
позволяя проникнуть и в свою душу, открыть ее. Но как то,
что наполняло его душу, могло стать пищей для многих
голодных? В ответ на этот вопрос он как-то раз привел слова
св. Иоанна Крестителя: «Ему должно расти, а мне умаляться».
Значительную часть своей жизни он провел в попытках
«умалиться», опустошить себя, стать лишь гласом вопиющего в
пустыне, чтобы не он сам, но Христос воссиял через его душу,
питая души голодных и ведя их к источнику жизни. И иногда
это ему удавалось, как, например, в декабре 1990 года на
всенощной в канун дня Введения во храм Пресвятой Богородицы.
Был холодный и промозглый зимний вечер.
За окнами храма было темно. Люди пришли уставшие после
рабочего дня, неся с собой свои заботы и печали. В своих
коричневых, черных и серых зимних пальто они выглядели
мрачными, тяжелыми, словно обладали лишь внешней формой, как
толпа на картине. Ожидая начала богослужения, мы никак не
могли стряхнуть с себя это ощущение тяжести.
В начале службы владыка Антоний вышел из
Царских врат в епископском облачении, возглашая первое
благословение и кадя храм и прихожан. Произнося слова
молитвы, он говорил так, будто прислушивался к чему-то
далекому. Его лицо, взгляд, всё его существо были исполнены
глубокой тишины, абсолютного самоотречения. Казалось, он
стал частью чьей-то огромной жизни, внутреннего простора и
свободы, глубочайшего мира.
Сходя со ступеней амвона, он повернулся к
южному приделу и стал кадить храм и верующих. В его жестах
сквозило что-то вневременное, словно его руки и ноги
существовали не сами по себе, но приводились в движение
высшей жизнью, проистекающей из глубокого внутреннего покоя.
Казалось, весь он обратился в слух, прислушиваясь к незримым
глубинам внутри себя самого и внутри всех собравшихся.
Обходя весь храм, он кадил нас с
глубоким, сосредоточенным вниманием. В его взгляде была
теплота, жгучая нежность и почтение, граничащее с
преклонением, — в каждом из нас он видел красоту и вечность,
которых мы сами увидеть не могли. Такое отношение призывало
нас прислушаться, но оставляло нам свободу выбора. Поначалу
казалось, что поселившаяся в наших сердцах тяжесть не даст
нам откликнуться на эту красоту.
Служба была долгой. На иконе праздника,
расположенной в центре храма, юная Мария — совсем еще
ребенок — стояла как маяк, впитывая всё происходящее каждой
частицей своего существа, открытая, готовая к ответу. Вокруг
нее, словно танец, совершалось богослужение. За утреней,
после чтения Евангелия, владыка Антоний встал рядом с
иконой, помазывая каждого из нас елеем, освященным прежде на
литии.
Выводя крест на лбу прихожан, он провожал
их живым и горящим взором — таким наполненным, что казалось,
будто смотришь в бесконечные глубины, неизведанные доселе
царства. Из этих глубин поднималось то, что было выше
понимания: сострадание, слезы, проливаемые за весь мир, и
любовь — жгучая, чистая, вечная, одновременно запредельная и
близкая, сокрушительная и преображающая в своей красоте. И
столько мира было в его взгляде, что, казалось, он может
бесконечно изливаться в нашу немощь.
К тому времени, как он помазал всех и,
ослабевший и уставший, мог возвращаться в алтарь, было
видно, что частица души каждого из присутствующих нашла
приют в просторе и мире царящей в нем жизни.
В конце утрени он вышел из Царских врат
для завершающего службу благословения. Минуту он стоял
молча, прижимая крест к груди. Слова благословения
прозвучали в этой тишине так, будто были лишь продолжением
давно звучавшей мелодии — вне времени, в вечности.
Звук его голоса не поддается описанию —
он был таким низким и огромным, что казалось, будто в нем
заключены все радости и скорби всего мира. В его голосе
слились страстное желание, обетования, утраты и покаяние — с
трепетом и надеждой. Но прежде всего в нем звучала любовь —
превосходящая всё, что большинство из нас когда-либо
испытывали, наполненная бесконечной любовью Бога. Она лилась
через его голос с убедительной силой истины, прорываясь
через нашу тьму, наши бремена, наши страхи, срывая покровы с
наших сердец, призывая нас вернуться из изгнания и
восстанавливая в нас нашу сущность. И в сияющей темноте
храма в начале Первого часа нам было дано увидеть, что люди
светятся той водой, о которой Христос говорил с самарянкой у
колодца, и что некогда темная и мрачная толпа стала
пламенеющим морем света.
Лицом к лицу с тьмой
Среди главных качеств владыки Антония
были решимость и мужество, с которыми он боролся и учил нас
бороться с тьмой во всем множестве ее проявлений — в мире, в
нашем ближнем, в нас самих. Он сам безжалостно изживал в
себе сомнение и отчаяние, стремясь пробиться через них к
свету, и поэтому очень сопереживал тем, кто боролся с этими
чувствами и настаивал на том, что мы должны сами
сопереживать себе в своей внутренней брани. Он напоминал
нам, что «мы часть падшего мира и должны искать свой путь в
этом смятении и через него. Мы словно идем по воде, по
которой шел св. апостол Петр, и в эпицентре бури встречаем
Христа, противостоящего разбушевавшейся стихии».
Одно из самых ранних переживаний такой
тьмы посетило его в подростковом возрасте вскоре после его
встречи с Христом, когда он решил впервые попробовать
помолиться. Однажды владыка очень живо описал мне эту сцену:
юный отрок стоит на коленях, склонив голову в молитве, и
вдруг чувствует позади себя страшное присутствие
демонической силы, раскинувшей крылья и готовой накрыть его
собой. Юноша испугался. Он знал, что может остановиться и
избегнуть этого присутствия, но также чувствовал, что может
рискнуть всем и продолжать погружаться в молитву всем своим
существом. Он решил не отступать и прорываться через свой
страх, рискуя потерять себя в попытке прийти к Богу. И
прорвался. Это было только начало пути, которым он потом шел
всю жизнь.
Владыка хорошо знал то внутреннее
состояние, когда кажется, что вокруг нет ничего, кроме
темноты, когда чувствуешь, что уже не можешь отличить добро
от зла, свет от тьмы. И он понимал: отчаяние очень опасно
тем, что наполняет ум и душу горечью и ощущением поражения и
мешает нам получать и принимать любовь — любовь, которая
всегда ждет возможности излиться на нас, если мы ее не
оттолкнем.
Он вновь и вновь повторял мне: «Пойми, ты
не могла бы видеть тьму или понимать, что это тьма, если бы
ты не была там, где свет. Не надо бояться того, что ты
видишь в себе, сколь темным бы оно ни было». Он утверждал,
что если мужественно встать лицом к лицу с тьмой, это
прольет на нее свет, придаст ей смысл и даст нам
освобождение.
По поводу такой темноты он говорил мне
следующее: «Ты происходишь из своего рода, из тех
многочисленных поколений, что были до тебя. Тьма,
запустение, отчаянное стремление к полноте, к любви, к
счастью, — всё, что было в них, всё, что не нашло своего
разрешения, изливается сейчас на тебя, топит тебя под собой.
Эта тьма не твоя, она пришла к тебе от твоих предков. В
какой-то момент одному человеку выпадает жребий принять на
себя эту тьму, оказаться в самой ее глубине, чтобы привести
ее к свету.
Ты открылась свету. Твоя судьба — нести
этот поток тьмы, всех, кто пребывал в ней, бороться с ней,
привести ее к свету, сделать для них то, что сами они
сделать не смогли.
Если ты видишь только тьму и не замечаешь
света, это не значит, что его нет. Эта битва ведется ради
них. Это они придут к свету, почувствуют его. И это дано
тебе, и Господь это попускает, потому что знает: тебе хватит
сил понести это бремя.
Не принимай эту тьму за свою сущность.
Она изливается на тебя от твоих предков. Твоя брань, так
сказать, ретроспективна, она совершает в них то, чего ты
сама видеть не можешь, поскольку пребываешь во тьме. Ты не
можешь ни увидеть, ни узнать, как это происходит. Но что-то
совершается через тебя».
Лицом к лицу с крестом
Он всегда считал, что никто не может
нести свой крест, пока не ощутит, хотя бы однажды, Божию
любовь — любовь до самой смерти. Он говорил: «Вы любимы, Он
вас любит, Он доверяет вам всю Свою жизнь и крестную
смерть». Только с такой любовью можно нести свой крест.
Мне довелось увидеть, как он служил
всенощную в канун праздника Воздвижения Креста в 1984 году,
и этот опыт воплощает описанную им реальность более
явственно, чем можно выразить словами. Стоя в центре храма,
он воздел крест над головой, сжимая его так крепко, будто
поднимал не изображение, но Самого распятого Христа, а с ним
и весь тварный мир, скорчившийся и истекающий кровью,
пронзенный, как был пронзен Христос.
И каждый раз, опуская крест под пение
«Господи, помилуй!», сантиметр за сантиметром, до тех пор
пока уже не оставалось сил его опускать, он каким-то почти
нечеловеческим усилием взваливал на себя бремя такой скорби,
которую не дано понять человеческому сердцу.
Но в то же время его лицо сияло, и можно
было словно воочию видеть, что из этого креста изливается и
любовь, раскрываясь в свободном течении и устремляясь в
темноту с завершенной, непобедимой красотой. И становилось
ясно, что поднимать эту ношу руками человека, нести ее —
нести Христа, не только всю Его любовь, но и всю Его смерть,
— значит нести не только запустение, но и радость.
Лицом к лицу с надеждой
Как-то раз он рассказал мне такую историю
о надежде.
«Мы не можем ясно и объективно оценить
ситуацию, когда мы находимся внутри нее. Помню, как-то раз,
когда я еще работал врачом, мне надо было найти какую-то
больницу. Я очень устал, у меня был тяжелый чемодан, а тут
еще и дождь полил. И пришлось хлюпать по грязи под этим
дождем. Я уже весь перепачкался, силы были на исходе, а я
все брел и брел и никак не мог найти нужное место.
Наконец, я почувствовал, что больше не
могу идти, и подумал: „А может, просто бросить всё, лечь
здесь в грязи под дождем и поспать?”. И тут мне пришло в
голову, что когда Христос нес Свой крест и споткнулся, Он
ведь не остался лежать, Он встал и пошел дальше. И
представляете, я прошел еще полтора квартала и увидел эту
больницу! Хорош бы я был, если бы остался спать в грязи
всего в полутора кварталах от нужного мне места!»
Самоотречение и самоотдача: благословение
хлебов
Когда будущий владыка Антоний в возрасте
14 лет вышел на улицу на другой день после своей встречи с
Христом, посмотрел на толпу и с такой чудесной простотой
подумал: «Бог любит всех этих людей! Я хочу быть с Богом и
тоже любить их всех!», он не мог знать, что от него
потребуется для этого и насколько это представляется
невозможным.
Как можно пребывать в таком единстве с
Христом, воспламеняться Его любовью, уметь любить Его
любовью? Спустя годы владыка даст свой собственный ответ на
этот вопрос: «Никаким человеческим усердием, никаким
духовным подвигом этого не достичь, но благодатью можно
достичь всего. Воистину сила Божия совершается в немощи, в
открытости — в той немощи, которую Господь может восполнить
своей силой, подобно тому, как ветер наполняет парус, и он
несет корабль вперед, куда направляет его дух. [...] И как
маленький ребенок, который учится писать, свободно позволяет
матери взять его руку в свою и направлять его».
Владыка Антоний всю жизнь учился такой
самоотдаче и самоотречению, учился быть податливым в руках
Божьих. Много раз ему не удавалось «поймать» это состояние,
но часто у него это получалось. Один такой раз был на
праздничной всенощной в 1982 году во время благословения
хлебов на литии.
В то время чин литии совершался в центре
храма на маленьком столике, где стоял серебряный подсвечник
и поднос с пятью хлебами. В тот раз владыка Антоний молча
стоял перед столиком, пока дьякон и священники позади него
произносили долгие молитвы, положенные по чинопоследованию
литии.
Он стоял совершенно неподвижно, глубоко
сосредоточившись, глядя куда-то вдаль. Его сосредоточенность
была настолько глубокой, что ощущалась почти физически как
неимоверное усилие, с которым он ждал чего-то и
прислушивался к чему-то всем своим существом.
Потом почти незаметно что-то изменилось.
В его взгляде и движениях появилась какая-то абсолютная
хрупкость, которую редко встретишь, — не та хрупкость, что
свидетельствует о слабости духа, но та, что бывает у совсем
маленьких детей, — чистая, бесхитростная.
Когда пришло время благословения хлебов и
он поднял руку для совершения чина, сразу создалось
ощущение, что каждый его жест исполнен некоего высшего
значения. Он на минуту задержал руку на верхнем из хлебов,
касаясь его с какой-то жгучей, сосредоточенной
осторожностью, словно этот хлеб был ценнее всего на свете и
он боялся разломить или раздавить его. И в то же время его
прикосновение горело огнем, будто для того, чтобы
воспламенить в этом хлебе все то, что может быть в нем
заложено.
Потом, когда он произнес слова
благословения и поднял хлеб, осеняя остальные четыре
крестным знамением, этот жест вновь был полон незримой
благодати — казалось, его совершает чья-то другая рука.
И через благословение, видимое внешнему
взору, произошло нечто видимое лишь взору внутреннему —
через его руку, через слова благословения на хлебы сходила
вся истина в материальном воплощении, словно горящий уголь,
живое пламя — чистая, жгучая любовь. Казалось, в течение
мгновения в этом чутком и горячем прикосновении трепетал и
пламенел весь тварный мир.
Вот так он и учил нас самоотречению.
Горбатый Иван, соборование, 1979 год
В заключение хочу рассказать об одном
случае, который произошел в 1979 году с очень старым русским
прихожанином, горбатым Иваном, который много лет тихо и
терпеливо сидел в храме на передней скамье.
Был Духов день. Отслужили всенощную, и
храм погрузился в полумрак. Иван неподвижно сидел на скамье
в северном приделе. Вдруг стало ясно: происходит что-то
серьезное. Вокруг столпились люди. Отец Михаил вышел, сел
рядом с Иваном и стал что-то спрашивать, внимательно слушая.
Один за другим люди прекращали
разговаривать, замирали, прислушиваясь, или придвигались
поближе, окружая Ивана. Владыка Антоний подошел к отцу
Михаилу, присел на корточки перед Иваном, очень тихо и
уверенно заговорил с ним, прислушиваясь к его ответам, а
затем стремительно поднялся, пошел в алтарь, вынес оттуда
епитрахиль, опустился на колени рядом с Иваном и начал чин
соборования.
В окна еще просачивался вечерний свет, но
в самом храме уже было совсем сумеречно, только мерцали
свечи. Темная сгорбленная фигура Ивана была больше самой
жизни. Его лицо склонялось на грудь, как цветок в петлице, —
невинное, бледное, доверчивое. Отец Михаил ласково
поддерживал старика.
У их ног чернел силуэт
коленопреклоненного владыки Антония, чья сосредоточенность и
внутренняя тишина были воплощенной молитвой, исполненной
чего-то нерушимого, глубокой цели, превосходящего его самого
намерения.
Он произносил слова молитв так, как мне
никогда не приходилось слышать: низким грудным голосом,
словно пробиваясь через какую-то преграду к кому-то незримо
присутствующему с непоколебимой уверенностью и
целеустремленностью.
Звук и жизнь этот голоса исходили из
чего-то — кого-то — сущего вовне и к нему обращались. Словно
река текла над умирающим человеком, вокруг него и через
него, через самого владыку и через всех нас. В это мгновение
открылась сама сущность каждого из присутствующих — выпукло,
в ослепительной ясности реальности — через свое отношение к
смерти. А жизнь Ивана пережидала эти священные минуты, чтобы
открыть свою окончательную форму. И в этот момент мы все
были одним целым.
