|
Почему-то с самых первых дней после известия
о кончине Владыки у нас, то есть у меня и домашних сами собой
звучат в ушах главы о смерти протопопа Савелия Туберозова из
Лесковских «Соборян». Все вы наверно помните удивительное
описание последней ночи отца Савелия на земле, когда дьякон
(Ахилла) читает над покойным Евангелие. «Он теперь понимал все,
чего хотел и о чем заботился покойный Савелий, и назвал усопшего
мучеником». Конечно, я ни в какой мере не могу считать, что
понимаю, чего хотел и о чем заботился Владыка, но тянет (думаю,
что не меня одну) назвать покойного мучеником, и не только
потому, что тяжкие испытания выпали на его долю в те годы, когда
человеку подобает только пожинать плоды благодарности, любви и
почтения, но и потому, что главным, на мой взгляд, содержанием
его проповеди и жизни была встреча человека с Богом и людей
между собой, а встреча есть мученичество.
Встреча — это центральное событие в
богословии митрополита Антония. Он прослеживает ее во всей
Священной Истории, во всех действиях Бога в мире и над миром,
потому что, как сказал Мартин Бубер, «всякая действительная
жизнь есть встреча». А как подчеркивает Владыка, присутствие
Бога прежде всего характеризуется именно реальностью, даже и как
отсутствие. «Опыт отсутствия такой же разительный, как опыт
присутствия. Когда человек вдруг обнаружит, что в его душе такая
пустота, что жить нельзя, что в нем раскрылась бездна — здесь
указание на что-то такое же значительное, как если вдруг он
обнаружил бы реальное, густое присутствие чего-то». И все-таки
поражает, что некоторые явления можно понять как встречу.
Попробуем присмотреться.
Прежде всего, в богословии Владыки Антония
сотворение мира — это встреча. Творение — «первая встреча Бога с
тварью и каждой твари с Богом и со всем возникающим миром. Какая
это красота и какая это радость — быть так любимыми, чтобы быть
призванными к бытию. И не только к бытию, а к жизни; не только к
тому, чтобы быть, а к тому, чтобы разделить с Богом это чудо
жизни, которая из Него потоком изливается и бежит по нашим
жилам, и проникает всю тварь, и все превращает в движение, в
дыхание, в радость, в красоту. Это — первая встреча». Такое
понимание творения представляет собой, кстати сказать,
оправдание творчества, поскольку указывает на любовь к твари как
на основную побудительную причину ее возникновения. Как Бог
творит мир побуждением жертвенной любви, самоотдачи ради твари
(тем что еврейские мистики средневековья называли «самосжатием»:
Бог умаляет Себя, чтобы дать место миру), ради встречи с ней,
так и художник творит вещь не в порыве гордости и
самоутверждения, но жертвенно отдавая ей себя ради встречи.
Далее, единосущие твари представляет собой
следствие из этого первого положения: все мы сотворены в акте
встречи и потому имеем единую природу встреченных Творцом, то
есть тварей. «Каждую тварь Господь вызывал как бы по имени,
никакая тварь не возникала безымянно, анонимно, как нечто,
каждая тварь для Бога существует лично». Это означает, что мы
созданы для встречи. Наше единосущие — это потенциальная
встреча, и в течение жизни мы призваны реализовать ее так, чтобы
обитаемая вселенная стала не хаосом, а местом встречи, самой
встречей твари.
Однако, как мы знаем, человек изменил своему
призванию, и встреча с Богом в истории обернулась для него судом
и разлукой. И вот чтобы эту разлуку преобразить снова во
встречу, происходит воплощение Сына Божия. Владыка Антоний
интерпретирует халкидонский догмат в категориях встречи. В
воплощении Бог встречается с человеком и с материей в целом не
так, как в творении (в любви, но в бесконечной разности).
Божественное начало до конца соединяется, встречается с началом
тварным, в то же время не сливаясь с ним. «Когда мы говорим о
Воплощении, мы говорим о том, что человек, оказывается,
настолько глубок, такой емкости, такой сообразности с Богом, что
Бог может воплотиться без того, чтобы человек был уничтожен. В
этом, отчасти, смысл халкидонского догмата; две природы во
Христе: человеческая природа не поглощена, не сожжена, не
изменена из человеческой в другую — она в полной гармонии и
единстве с Божественной природой».
Начинается земная жизнь Спасителя,
рассказанная нам в Евангелии, и именно проповеди Евангелия
Владыка посвятил свою жизнь. Он характеризует Евангелие просто и
решительно: «Все Евангелие — одна сплошная встреча». Рассказы о
жизни Христа это история любви, история встречи. Христос
встречает слепорожденного, по слову Владыки, как Творец
встречает тварь. Первое, что слепорожденный увидел, это глаза
Божественной любви. Он встречает Нафанаила: так открывается Бог
ищущим, как искомое, как трубадуру встречается принцесса,
знакомая издавна, но никогда не виденная. Он встречает Петра на
воде — как Спаситель, в ночь предательства — как Судия и по
Воскресении — как Друг. Примеры можно было бы умножать
бесконечно; Владыка действительно показывает нам каждый эпизод в
Евангелии как встречу.
Наконец, экклезиология Владыки Антония — это
экклезиология встречи. «Церковь является богочеловеческим
обществом, где Бог и люди составляют одно: встретившиеся Бог с
человеком. Церковь — тайна этой встречи, тайна этого общения,
тайна этой приобщенности друг ко другу». Приобщенность Владыка
видит как единую, но в двух аспектах. Во-первых, в таинственной
жизни, особенно в таинстве Евхаристии, продолжающем Воплощение.
«В каком-то смысле можно было бы говорить в тех же категориях о
таинстве Евхаристии. Под видом хлеба и вина мы причащаемся Телу
и Крови, но именно в том один из элементов славы Божией и славы
тварной, что этот хлеб может стать Плотью Христовой и это вино —
Его Кровью без того, чтобы оно было уничтожено как хлеб и вино.
Тварь не уничтожается приобщенностью к Божеству; Божество не
питается как бы тварностью для Своего существования, когда Бог
входит в мир». Собственно, это самое очевидное, что можно
сказать о таинствах и даже об обрядах, например, об освящении
воды: это встреча человека и всей твари с Богом. Другой аспект —
это встреча людей друг с другом. Церковь — это встреча людей в
любви или, по слову Хомякова, «откровение Святого Духа,
подаваемое взаимной любви христиан».
Итак, Церковь — это встреча между людьми.
Однако, встреча между людьми — это не всегда Церковь. Встреча с
другим человеком это, как часто напоминает Владыка, и жизнь и,
может быть, смерть. Встреча может быть мучением и гибелью.
Поэтому мне хотелось бы остановиться внимательнее на том, как в
богословии Владыки Антония строится встреча человека с
человеком, иначе говоря, сосредоточиться на встрече в
антропологическом аспекте его творчества после того, как мы
бегло коснулись догматического аспекта.
Во-первых, Владыка настаивает на том, что
люди встречаются, — независимо от их желания, иногда даже вне их
сознания, как соударяются предметы. В силу нашей сотворенности
мы встречаемся, нам не дано избежать друг друга, как не дано
перестать быть родственниками. Как известно, родителей не
выбирают, и Каин не перестал быть братом Авеля. Поэтому даже на
самом первом, естественном уровне встречи, на уровне встречи по
родству, она есть крест и начало мученичества. И братья Его не
веровали в Него (Ин 7:5).
Из этого тяжелого положения, как говорит
Владыка, есть один выход: подняться из уровня естества, где мы
одних отрицаем, потому что они нам несимпатичны, а других
уничтожаем (пожираем), потому что они нам приятны, на уровень
правды. Фундаментальное положение этого уровня, как показал
Левинас, состоит в том, чтобы мыслить другого как другого.
Владыка прямо говорит, что это и означает быть справедливым.
Справедливость «начинается в тот момент, когда я вижу между
собой и ближним различие, подчас непреодолимое, и признаю его
полное право быть таковым, принимая как факт, что он и не обязан
быть простым отражением меня. Он так же создан Богом, как я; он
создан не по моему образу, а по образу Божию. Он призван быть
подобием Бога, а не меня». Может показаться, что во всяком
случае сейчас, человеку XXI века, этого не нужно объяснять. Уж
чему-чему, а этому западная цивилизация учит. Тут и равенство
перед законом, и права собственности, и навык в переполненном
вагоне метро, выходя, не только никого не толкнуть, но ни к кому
и не прикоснуться. Однако подлинное признание за другим его
свободы доступно человеку только как мученичество и крест, и,
говоря об этом, Владыка вспоминает Гефсиманский сад и Крест
Христов. Толстой изображает в «Крейцеровой сонате», чего это
стоит, когда рассказчик говорит, что он ясно сознавал, что его
жена не является частью его тела и может распорядиться собой
сама, но ощущал это как нестерпимую муку, как если бы собой
распоряжалась его рука или нога, и в сущности он убил ее, чтобы
прекратить эту непереносимую самостоятельность, инаковость.
Однако суровая категория справедливости,
признания другого в отношениях между людьми, по мысли Владыки,
полностью раскрывается именно в признании свободы другого, то
есть в переходе на уровень любви. Как сказал Рильке, «вся любви
премудрость — давать другому волю». О категории любви как о
встрече Владыка говорит постоянно, пожалуй, во всех своих
проповедях и беседах и так точно, что нельзя сократить цитату:
«Начинается все с того, что кто-то, кто был
около нас всего лишь объемом, неопределенным присутствием,
обретает лицо, единственный в своем роде лик. Если в этом лике
открывается для нас возможность каких-то отношений, то мы более
уже не являемся центром, вокруг которого вращаются
планеты-спутники. Теперь мы почти на положении равных; я говорю
«почти», ибо пройдет еще много времени, пока будет преодолено
чувство, что центр — это все же «я». Если взять такие простые
категории как «я люблю тебя», то «я» обычно пишется крупным
шрифтом, «люблю» — грамматический союз, а «тебя» — вообще нечто
относительное. Я думаю, весь процесс, который должен нас связать
с кем-то, состоит в следующем: мы постепенно обнаруживаем, что
«я» и «тебя» уравновешиваются по мере того, как «люблю»
перестает быть союзом, перемычкой, соединяющей два местоимения,
и обретает весомость, какое-то качество, изменяющее самые
отношения. Наступает момент, когда отношения настолько
уравновешиваются, что тот, кто любит, ощущает себя со всей
интенсивностью, но с той же интенсивностью он ощущает и другого,
придает ему значение, ценность, а затем, если наше чувство
становится более глубоким, если возрастает в нас сознание
«другого», то наступает момент, когда мы вдруг понимаем, что
теперь мы стали точкой на периферии, а он — центром в нашем не
статичном, а динамичном отношении человека, который обращен,
устремлен к другому». Это и есть, собственно говоря, отношение,
буберовское основное слово «Я–Ты», и поэтому напрасно Левинас
упрекал Бубера в симметричном понимании этих отношений.
Настоящее «Я–Ты» возможно только когда я потерял всякий интерес
к «я». Владыка показывает, что таково молитвенное обращение и
что таково отношение Сына к Отцу в первой фразе Евангелия от
Иоанна: Слово бе к Богу (Ин 1:1).
Итак, обнаруживается, что внутри встречи в
любви живет встреча с другим человеком как со Христом и что это
шире любви, или — что любовь шире себя самой. Владыка
показывает, что встретиться с другим человеком означает, по
сути, быть готовым отдать за него жизнь, как Христос за нас и
как мы должны бы — за Христа. Он вспоминает, как на войне,
склонившись над незнакомым умирающим солдатом, он встречается с
ним глазами и думает: кожу за кожу, душу за душу я бы отдал,
чтобы тебя вернуть к жизни. Таким образом, любовь оказывается
также мученичеством и крестом. Мать Мария описала встречу со
страдающим человеком в терминах подражания Богоматери. Она
говорит, что если, неся свой крест, мы стремимся подражать
Христу, то, позволяя мечам страданий других людей пронзать наше
сердце, то есть встречаясь с их страданием, принимать его, как
свое, мы подражаем сораспятию Богородицы. «В христианской жизни
должно быть не только юродство креста, но и юродство меча, не
только распинание себя, но и сораспятие себя, стояние на
Голгофе, у подножия каждого человеческого креста. Христианская
душа должна быть сыновней, — то есть крестоносицей, и
материнской, то есть принимающей в сердце свое меч». При это
мать Мария предостерегает от того, чтобы искусственно
подставлять на место страдающего человека Христа Вседержителя.
Нельзя думать, что страдалец «нам только кажется таким, а на
самом деле он Царь Небесный и за ним наши дары не пропадут, а
вернутся к нам сторицею. Нет, убогий и несчастный есть
действительно убогий и несчастный, — а в нем в уничиженном виде
действительно присутствует Христос, — и мы его принимаем во имя
самой любви Христовой». Владыка показывает нам предельную меру
этого отношения, рассказывая о том, как после освобождения
Парижа встретил на улице разоблаченного коллаборациониста,
предавшего многих людей на смерть и муку. «Его одели в шутовскую
одежду, сбрили волосы с полголовы, он был весь покрыт помоями,
на нем были следы ударов, и он шел, окруженный толпой, по тем
улицам, где занимался предательствами, /…/ и вдруг мне стало
совершенно ясно, что именно так какие-то люди видели Христа,
когда Его вели на распятие». Вот что такое поднять крест
встречи. Это значит принять на себя не только одиночество,
бедность, болезнь другого человека, но предательство и поношение
понять как крест и стать у этого креста.
Такая встреча выходит за пределы нашего опыта
и данностей наших душевных ресурсов, и поэтому она, на мой
взгляд, представляет собой не просто тайну, — тайна есть в
каждой встрече, но подлинное таинство: встречу с распятым
Христом. Таинства Церкви обладают тем свойством, что, хотя все
они, разумеется, представляют собой чудеса, а чудо — это, в
общем, не то, что встречается каждую минуту, они тем не менее
совершаются непрерывно, и поэтому можно усмотреть в них какие-то
закономерности. Анализируя таинство исповеди, Владыка Антоний
показывает, что то, что я только что назвала превосходящим меру
человека, — встреча с распятием — происходит всегда и
непременно. Я позволю себе снова привести большую цитату:
«Исповедь — это таинство встречи человека на
самых глубинах его жизни и души со Христом и на той глубине, в
которую сила дьявольская, зло не имеет доступа. Силы зла, силы
ада не могут услышать этой исповеди. Она происходит между Богом
и человеком в глубинах, куда никакая тварь не может проникнуть.
И священник стоит благоговейно, слыша слова, молится о том,
чтобы этот человек нашел себе путь к Богу, потому что Христос
стоит тут, открытый ему, как рана открыта.
Есть место у апостола Павла, где он нам
говорит о том, что мы соединены со Христом, как веточка,
привитая к дереву. Подумайте, что это значит: садовник берет
умирающую веточку, чтобы дать ей жизнь, которую никто у нее уже
отнять не может. И он делает нечто очень страшное: он ее
отрезает от корней, жизнь течет как бы из нее. Веточка с ужасом
чувствует, что уже настала окончательная смерть, но садовник
подходит к животворному дереву и тем же ножом, которым он
отрезал веточку, врезается в ветвь этого дерева и веточку
погружает в эту рану. И эта веточка начинает оживать не своей
жизнью, не жизнью земли, которая ее временно питала, а жизнью
этого дерева, Древа жизни.
И вот что совершается на исповеди: человек
приходит и как бы отрубает себя от всего того, что его питало
даже такой жизнью, после которой только умереть можно. И
священник помогает своей молитвой, своим состраданием, посильной
любовью, — потому что кто из нас умеет любить по-настоящему
праведного или грешника? Он погружает грешника в любовь
Христову. Вот что совершается между священником и
исповедующимся». Я привела эту обширную цитату еще и потому, что
это одно из нечастых мест, где Владыка говорит открыто о роли
священника, то есть о себе. Встреча между верующим и священником
есть крест и мученичество для обоих, потому что она меняет жизнь
того и другого. Ведь чтобы погрузить другого человека в любовь
Христову, нужно полностью отказаться от себя. Но если встреча
происходит действительно и до конца, она становится приобщением
к Животворящему Кресту.
Что такое встреча с Животворящим Крестом? Это
такая встреча, в которой мертвец внутри меня оживает. По слову
Владыки, это встреча с воскресшим Христом, в какой-то мере
подобная встрече со Христом апостола Павла на пути в Дамаск. До
нее — человек не жив. Во время ее — ослеплен и как бы мертв.
После нее — жив новой, воскресшей жизнью. «Не следует ни на миг
забывать, что конец и цель нашего путешествия — встреча с
воскресшим Христом». Она возможна в Церкви, потому что Церковь и
есть совместная жизнь тех, кто встретил воскресшего Христа,
община Его свидетелей.
Встреча с другим человеком как со страждущим
Христом может стать условием этой встречи, как о том напоминает
притча о Суде (Мф 25:31—46). Это понятно. Владыка объяснил нам,
что простая человечность, — тварность и справедливость и любовь,
сорадость и сострадание о другом участвуют в кресте встречи, за
которым следует чудо приобщения к Церкви. Но может ли встреча с
другим человеком быть откровением о воскресшем Христе? Так
сказать, сразу встречей с Воскресшим? Я позволю себе сказать:
да. Такой встречей была, я думаю, для многих встреча с Владыкой
Антонием. В интервью, взятом на сороковой день по кончине
Владыки, протоиерей Николай Ведерников сказал: «Через Владыку мы
общались со Христом Самим, потому что он все время был со
Христом». Возможно ли и как, чтобы человек давал другим пережить
совершенную радость, полноту любви? Как в том же интервью сказал
отец Николай, «каждого человека, которого он встречал, Владыка
любил больше всех». Я думаю, что именно это и означает, что
Владыка мученик. Он все эти годы стоял перед нами как свидетель
не прекращавшейся встречи с воскресшим Христом. Как-то его
спросили, ушло ли переживание, ставшее его обращением, — встреча
с воскресшим Христом при чтении Евангелия. И он твердо ответил:
«Нет. Может быть, иногда тускнело, но никогда это знание не
оставляет меня». Поэтому я решаюсь сказать, что и мы узнали, что
такое встреча со Христом. Ведь никто не может отвергнуться себя
и последовать за Христом, если не увидит на лице другого
человека сияние вечной жизни.
_________________
Н. Струве:
… Большое спасибо Вам, Анна Ильинична, за это
свидетельство о богословии митрополита Антония. Мы здесь тоже
свидетели, каждый по-своему и каждый в свою меру, что встреча,
которая предполагает именно равенство между неравными, я бы
сказал — в одной из основных харизм митрополита Антония /…/ В
моей жизни реальных встреч с владыкой Антонием не было, и вдруг
за год до его кончины мне посчастливилось встретиться с ним. Эта
встреча, непреднамеренная, абсолютно случайная, с человеком уже
очень немолодым, уставшим, к тому же проболевшим не только
физически, но и морально, произвела на меня совершенно
неизгладимое впечатление. В нем действительно как бы жил задаток
Воскресения. …
Опубликовано: Вера. Диалог. Общение. Проблемы
диалога в Церкви. Материалы международной научно-богословской
конференции. Москва, 24—26 сентября 2003 г. М.:
Св.-Филаретовский православно-христианский институт, 2004. С.
432—440.
|
