|
Хочу поделиться с вами одним моментом, который может нам
оказаться полезным.
Я впервые попала в Россию, на свою историческую родину, в
марте 90го года, и я была вполне взрослым человеком - мне
было 54 года. Сохраняя живую связь с родиной, отчасти через
Владыку Антония и собратьев-прихожан в русской церкви в
Лондоне, я каждого здесь (т.е.
в России) считала родным человеком. Во многом это чувство
было правильным, и меня тоже воспринимали, как родную, но со
временем начали выявляться расхождения.
Одно из них стало прямо-таки болезненным, когда некая
Валя, хорошая знакомая, жена лучшего моего друга в России,
сказала, что она хочет креститься и просит меня «устроить
это». Я спросила, почему она хочет креститься – на что она
ответила «хочу быть такой, как
ты». Я указала, что она должна быть сама собой и всё равно
никоим образом не может быть такой, как я – она принадлежит
к другому поколению; она математик, а я лингвист; она
выросла в большой семье, а я – с одной только мамой; она ни
разу не была заграницей, а я жила на трех материках и
повсюду сумела объясниться с населением; она в России живет
всю жизнь, а я всю жизнь только люблю Россию издалека; она в
церкви никогда не бывала, а я не только с 11ти лет пою в
церковном хоре, но и всю жизнь пытаюсь жить так, как будто
стою в храме...
В общем, на этом мы расстались и обещали друг другу
думать дальше, как нам быть.
Вернувшись в Лондон, я доложила Владыке о своей поездке,
о развитии благотворительной работы, и в частности попросила
совета насчет этой просьбы. Кстати – это была не
единственная такая просьба, и проблема сама по себе не
менялась.
Владыка спросил: «А какой тыл ты ей можешь обеспечить?»
Я ответила, что никакого тыла для нее не вижу.
Может быть, вам покажется странным такой вопрос – но для
меня он был совершенно очевидным, только я не умела найти
такую точную формулировку. Владыка, конечно, знал, насколько
активная духовная жизнь похожа на войну – и в принципе я это
тоже знала, хотя бы по книге
«Невидимая брань», но на практике понятия фронт-тыл в
отношении церкви я не ощущала.
Тут я стала думать. Валя могла бы просто «покреститься» –
как в 90е годы крестились многие – и могла бы таким образом
формально войти в Церковь. Скажем, продолжая образную речь
Владыки – она объявила бы себя добровольцем, дала присягу и
стала в строй, т.е. пришла в
храм на богослужение.
Пришла раз, пришла два, пришла десять раз – а дальше что?
Даже если ей повезло и церковный эквивалент армейской
«дедовщины», т.е. знаменитые бабушки, вынесшие церковь на
своих плечах во время советской власти, но не наученные
терпимости, ее приняли и не отпугнули. Даже если ее не
дергали, что не так одевается, не так ставит свечку, не так
крестится и прочее – что Валя могла получить в том обществе,
в которое вступила? Каким образом она могла связать свое
существование с той благодатью, которую она получила при
крещении? Где она могла понять, что получила именно
благодать? Куда она могла приложить свою веру, где она могла
развить свои духовные силы?
Что она могла делать в миру, став христианкой, как она
могла перестроить свой подход к жизни, свое поведение, свои
отношения с другими людьми? Она и прежде была честным,
порядочным, очень положительным человеком, примером для
других. Как она могла развить
то новое, что должно было войти в ее жизнь, внеся новый
элемент в эту ее «хорошесть»? Как она могла жить
христианкой?
Среди некрещеных, возможно, Валя могла бы начать
проповедовать свою новую веру – но она ведь ничего о ней не
знала, так что этот путь ей никак не подходил, да он и
вообще мало кому подходит.
Итак – как Вале нужно было жить в своей повседневной
жизни, в мирном тылу? Как мы с ней могли бы найти
возможность сначала определиться с верой, которую она в себе
почувствовала, а потом - не дать заглохнуть ее вере? Даже
для начала – как мы могли найти этой вере возможность
развиваться?
Не знаю, как сейчас, но тогда в Петербурге я знала очень
и очень мало людей, к которым я могла бы послать Валю.
Священник, к которому я ее привела по ее настоянию, поглядел
на нее с лаской, спросил, знает ли она молитвы, и услышав,
что я ей дала молитвослов, но она еще не успела с ним
ознакомиться, согласился ее крестить, когда она выучит «Отче
наш», – а там видно будет. А это был священник
знаменитый, глубокий духовный руководитель – и даже он Вале
не мог ничего предложить, кроме самого обряда крещения – не
смею назвать это предложение таинством.
Так что на вопрос Владыки я ответила, что тыла я не могу
обеспечить. Он тогда посоветовал сказать Вале, что если она
ДЛЯ СЕБЯ САМОЙ хочет креститься, не для того, чтобы
превратиться в какого-то другого человека, то пусть
крестится, и начнет регулярно ходить в храм. Стоять и
смотреть, что делают другие. Смотреть, что они делают после
богослужения и примкнуть к этой деятельности, если ей она
будет по сердцу. Но выбрать храм разумно – такой, где идет
работа с детьми, с больными, с неимущими, где люди
собираются не только для молитвы, но и для общего дела.
Валя не крестилась.
Но вот другая моя знакомая, жена очень видного человека,
крестилась - несмотря на то, что я ей рассказала про этот
случай. Она уже давно – по велению собственной души -
занималась просветительской деятельностью, читала Священное
Писание, пыталась понять смысл молитв – и хотя она не стала
никакой активисткой после крещения, она продолжала вносить
всё более глубокий смысл и в свою жизнь, и в жизнь
окружающих. У нее – оказывается – уже был тыл, уже созданный
ею до формального вступления в христианство.
Владыка очень радовался рассказу о ней.
Но случай с Валей продолжал – и продолжает – будоражить
мою совесть. Хочется рассказать вам, какой тыл был у меня.
Я православная не по собственному выбору, но по решению
моей православной семьи. Сколько я себя помню, я
присутствовала на богослужениях – совсем маленькой ходила в
Варшаве в огромный собор с бабушкой, очень скучала и
уставала. Когда я начинала плакать, бабушка говорила
«присядь мне на ножки, отдохни». Ножки у бабушки были
крохотные – 33й размер – но ее ласка и тепло, исходившее от
этих ножек, незабываемы. Таким образом, с Богом меня
связывала тогда вера моей бабушки, ее неустанные молитвы в
церкви и ее нежная, но требовательная, любовь ко мне. Она не
предлагала мне посидеть на скамеечке, а только у себя на
ножках.
Во время войны под немецкой оккупацией и после войны в
разоренной Германии, а затем в африканском Марокко,
именно в церкви мы – люди низшей расы, запуганные до
полусмерти Ди Пи, находили незыблемый покой, вневременную
жизнь, вечные истины, глубочайшую поддержку.
Мне очень повезло – в Берлине нашим приходским
священником был отец Иоанн Шаховской, впоследствии епископ;
в Мюнхене – отец Александр Киселев, в Вендлингене – отец
Адриан Рымаренко (один из последних учеников Оптинских
старцев, впоследствии епископ ); в Касабланке – отец
Митрофан Зноско-Боровский, впоследствии епископ; в Париже –
отец Василий Зеньковский, в Лондоне – митрополит Антоний
Сурожский. Отца Адриана выбрала мама, а остальных послала
судьба.
Все они своим учением и всей своей жизнью показывали, что
христианская жизнь не делится на части – вот в храме я-де
христианин, а за пределами храма я просто человек. Нет.
Яснее всего это показал Владыка Антоний – он это четко
формулировал, говоря о богослужении: Евхаристия – это
праздник, это венец недели, это праздник, это общее
ликование, когда мы собираемся, отложив житейские, мирские
попечения и празднуем свою христианскую сущность. (Хочу
добавить от себя, что Владыка, конечно, считал, что все
богослужения входят в комплекс «Евхаристия», что они все
готовят нас к главному – к Причащению).
А та жизнь, которой мы живем вне богослужений, будь то на
территории храма или вне ее – это христианская жизнь, во
время которой мы готовим себя к Евхаристии. Вся жизнь без
исключения имеет своим центром Господа Иисуса Христа, Его
любовь к нам и нашу любовь к Нему.
Место для личной молитвы – где угодно. Время для личной
молитвы – не во время богослужения, когда нужно вливаться в
общую молитву, льющуюся веками в словах и действиях,
определившихся святыми нашими предшественниками. Ти общие
молитвы охватывают всё – и мы
должны «отложить попечение» каждый раз, не только во время
Херувимской.
Когда мы маленькие, нам объясняют. что Господь всё видит
– и нам бывает страшно: неужели Он видит, как я плохо себя
веду? Мы стараемся не делать ничего, что Бог может счесть
дурным. Мы часто радуемся, что можем сделать что-то хорошее
и порадовать этим Бога.
Но вот мы вырастаем из этого ангельского состояния, и
почему-то начинаем вести себя так, будто за пределами храма
можно делать всё, что угодно, а внутри храма нужно петь
песнопения.
Зачем так обделять себя? Зачем лишать себя радости быть
богоугодным из любви, не из страха быть наказанным, а из
желания делать только хорошее?
Интересно, что Господь ведь нам велел быть, как дети –
наверное, в этом тоже?
Конечно, такое детское, т.е. чистое и абсолютное в своих
оценках - или же святое – восприятие жизни взрослому
человеку дается нелегко. Но если к нему стремиться мыслью,
словом и делом, это восприятие (и вытекающее из него вИдение
жизни, а за ним и поведение) можно в себе развивать.
Делается это опять-таки не размышлениями, а постоянной
практикой. В монастыре всё понятно, в миру – менее очевидно,
но делание точно такое же: всё подчиняется основной цели –
спасения, то есть максимального приближения к Богу.
Владыка любил повторять, что нужно стремиться к тому, чтобы
хотя бы раз в жизни на твоем лице человек увидел бы отсвет
Лика Господня.
Владыка Антоний не разъяснял словами, а показывал делом и
указывал путь.
Расскажу, как у нас шла чисто конкретная жизнь, может
быть, вы сами увидите, как это всё происходит. говоря «у
нас», я имею в виду не только лондонский приход, но и другие
общины нашей епархии.
Сначала – очевидное.
Конечно, шли богослужения.
Для служения нужны помещения. Помещения нужно приобрести,
а впоследствии они нуждаются в постоянном уходе – так вот,
помещения мы приобретали сами, всем миром, сами собирали на
это средства. Они принадлежали не церкви, как организации, а
приходу – в лице определенных лиц, назначенных Владыкой или
же приходским советом. Одна из наших дочерей удостоилась
этой чести, не достигнув даже тридцати лет – и была грозой
для всех, так как проводила проверки и инспекции самого
здания и всех его служб часто и беспощадно.
Мы никогда не зависели от
щедрости отдельных, индивидуальных дарителей. Мы – прихожане
– были обязаны (не приказом, а своим собственным желанием и
рвением) участвовать в созидании, содержании,
функционировании нашего храма. Мы не возлагали на настоятеля
и причт эти мирские заботы, а предлагали свои услуги. Ведь
без богослужений нам жизнь была не в жизнь, а наличие
благоустроенного и благообразного храма помогало проводить
богослужения
литургического цикла в покое и благолепии. Это очень
украшало нам жизнь. (И предоставляло огромные возможности
служения).
Архитектор был свой, работал бесплатно. Юрист был свой,
работал бесплатно. Бухгалтеры были свои, работали бесплатно
– но ежегодный (обязательный по закону страны) аудит
проводился посторонними специалистами и им платили по
нормальной ставке. Мелкий ремонт иногда производили сами
(бесплатно), иногда поручали специалистам за плату. Когда я
говорю о мелком ремонте, я вспоминаю одного молодого
человека, который в одиночку и собственноручно произвел
покраску всего собора изнутри. Даже сам собрал деньги на
краску. Для крупного ремонта
приглашали коммерческую фирму и платили коммерческие цены.
А как же с рутинной, повседневной работой? - Уборка
помещения производилась прихожанами – причем далеко не все
допускались к уборке. Это была самая престижная функция в
нашем приходе, и на нее людей приглашали, когда они
достигали какого-то духовного уровня. Конечно, им не
платили. Более того, участники уборки сами покупали за
собственный счет все необходимые химикаты и приспособления,
по договоренности со старостой. Производилась уборка всегда
при закрытых дверях, разве что другого выхода не было. Люди,
незнакомые с нашим бытом, всегда особенно удивлялись в
Страстную Пятницу, когда после конца службы Выноса Плащаницы
некоторые прихожане (не только женщины) переодевались в
рабочую одежду и начинали, ползая на коленях, тщательно
соскребать воск с паркетного пола: как ни старайся, воск со
свечей капает на пол, а у нас пол к каждой службе должен был
быть совершенно чистым. Уборкой занимались у нас люди очень
почтенные, и благодарили за оказанное им доверие.
О шитье, о ремонте облачений, об украшении храма к
праздникам говорить не приходится – здесь тоже были группы
доверенных лиц. Они также возвращали храму его будничный вид
– что гораздо менее интересно, чем украшать!
Секретарская работа, редакция, издание и распространение
публикаций наших храмов (в том числе и аудиозаписей, и
фильмов), создание и ведение библиотеки, приходская школа,
устройство чаепитий после каждой службы и общих розговен,
устройство рождественской елки, проведение детских экскурсий
и лагерей, проведение конференций, не говоря уже о
регулярных курсах – и все другие функции у нас производились
бесплатно, причем зачастую участники работы сами покрывали
не только свои личные расходы, но и расходы самой программы.
Приведу пример аудиозаписей – фирму «Айкон Рекордз» - записи
православных богослужений - создал один наш прихожанин
(Николас) на ровном месте и развил ее настолько, что она в
конце прошлого века имела в своем каталоге больше
наименований, чем кто-либо другой в мире. Он изредка просил
у приходского совета ссуду на размножение записей, но всю
аппаратуру покупал самостоятельно и нанимал звукооператоров
тоже за свой счет – а он человек очень скромного достатка.
Некоторые посетители из других приходов отмечали, как у
нас чисто, какой у нас порядок, как много у нас начинаний –
и говорили, что это наверняка влияние протестантской
среды, что для русских православных некоторая доля
загрязненности родная, что им у нас
неуютно. Я на такие замечания
обычно отвечала, что в любом монастыре не менее чисто, что
деятельности там не меньше – и дело не в протестантстве, а в
том, что у нас в приходе – как и в монастыре – люди работают
на совесть и во славу Божию. Это не называлось у нас
«послушание», но ничем от него не отличалось.
Хор у нас тоже не получал денег – за исключением
отдельных, очень нуждающихся людей. Мы поем и читаем
бесплатно. Богослужебные книги обычно жертвовались. Ноты
переписывали бесплатно, но вот бумагу, кажется, оплачивал
приход – хотя я в этом не уверена.
Сейчас у нас нет постоянного храма, но порядки не
изменились. Всё у нас всегда делали и до сих пор делают
волонтеры, на добровольных началах, бесплатно, и считают эту
работу для себя почетной и радостной.
Интересно, что у нас принято волонтерскую работу делать
даже более усердно, чем ту работу, за которую нам платят
деньги. Ведь волонтерскую работу мы делаем по зову совести,
во имя Божие, а тут лень и халтурное отношение совершенно
недопустимы. Снова думаю, что
неплохо вспоминать свое детское отношение к всевидящему Богу
– стыдно было делать плохо, потому что Боженька видит, даже
если мама не видит.
А ведь в Средневековье именно так люди относились к своей
работе – во всяком случае к работе в церкви. Вспоминаю
скульптуру чертика в Шартрском соборе во Франции: он вырезан
из цельного камня и никто никогда не увидит его спину,
потому что повернуть его нельзя – но если просунуть руку
между мертвым камнем и как бы живой скульптурой, то можно
определить, что спина чертика вырезана с той же
тщательностью (и любовью, может быть?) как и грудь –
ощущается не только наличие хвостика, но и его изгиб и даже
кисточка на конце. Этому мастеру не пришлось стыдиться, что
он сотворил скульптуру незавершенную, халтурную.
Так и мы в добровольной работе, в благотворительной
работе – как и в любой работе должны соблюдать уважение к
себе, к своему естеству – ведь сотворены мы по образу и
подобию Божию, а в добровольной деятельности мы делаем
дополнительное усилие – не только делаем дело, но и
используем его, чтобы вплотную поработать над самим собой,
над своей готовностью стремиться к совершенству.
Как вы понимаете, я привыкла жить в условиях, где
духовный тыл человеку был обеспечен: кроме богослужений,
лекций, кружка по чтению Священного Писания и регулярных
бесед на духовные темы, конференций и съездов, в нашем
приходе было много других постоянных
занятий, к которым можно было
примкнуть и постепенно вживаться в новый образ жизни.
Кроме этих общих видов служения были и частные, которые
люди осуществляли либо по призванию или профессии, либо по
совету Владыки Антония или иного священнослужителя. Одна
дама, например, была судьёй первой инстанции и ей
приходилось приговаривать к заключение множество мелких
преступников. Она по собственной инициативе навещала семьи
осужденных ею людей и оказывала им помощь – не столько
материальную, сколько советом, налаживанием связей,
нахождением – кому работы, кому жилья, кому врача, кому
возможности получить образования. Иногда ей приходилось
тяжко, иногда она находилась в опасности – но она по меньшей
мере тридцать пять лет вела эту совершенно добровольную
работу. Никому она о ней не рассказывала (кроме как Владыке,
который ей помогал не только духовной поддержкой, но и
советами, а также своими связями). Я об этой работе узнала
случайно – когда для Бибиси готовила серию бесед о
британских тюрьмах.
Многие помогали инвалидам и старикам: визит доброго
человека для одинокого человека – лучшее лекарство. Одна
старушка до 90 лет навещала других стариков и вела их
переписку с различными инстанциями. Под конец она было на
десять и более лет старше своих подопечных.
В России люди, нашедшие в Митрополите Антонии друга и
советника (хотя бы по его книгам) часто приходят к такому же
решению проблемы – как обеспечить себе тыл для укоренения
духовной жизни в повседневной жизни. Копать огород для
старого человека, посещать (и не только посещать, но и мыть,
и кормить) больных на социальных койках больниц, «выправлять
бумаги» бомжам, сторожить младенца, пока мать занята – не
говоря уж об оказании помощи в катастрофических ситуациях...
всё это все вы знаете, но не всегда люди понимают, что нужно
сделать. Вот приведу вам пример – как то раз я не пошла на
отпевание и похороны (хотя меня пригласили в качестве
певчей), а осталась в квартире осиротевшей семьи, сварила
большую кастрюлю супа и нажарила котлет. Семья до сих пор
это помнит – им было страшно вернуться в пустую квартиру, а
тут оказалось, что она не пустая, что в ней тепло и можно
поесть горячего.
Владыка, когда выслушивал рассказ о проблеме или о
решении проблемы, не обязательно обращал внимание на
содержание, он показывал вам суть, смысл того, что вы
рассказываете. Вот смотрите – как-то я горько жаловалась,
что со мной поступили несправедливо – Владыка согласился,
что несправедливость налицо, но не стал ни комментировать
факты, ни высказывать мне сочувствие, ни тем более осуждать
моих обидчиков. Он сказал: Вот на Страшном Суде ты хочешь,
чтобы тебя Господь судил по справедливости или по милости?
Я забыла об обиде и оказалась в другом измерении –
конечно же, в конечном счете мы хотим милости Господней, а
не справедливости. И стали мы говорить о том, как
восстанавливать в душе равновесие.
Я сама никогда не возвращалась к своей обиде – она ушла в
иной мир. Да, она была – но это не имеет значения. Я
вспоминаю об этом только для того, чтобы показать, как
Владыка умел (и нас учил) видеть действительность не с точки
зрения своей земной жизни, а с точки зрения своей жизни в
вечности.
Я уже рассказывала, как я однажды, протискиваясь через
тесную толпу, отказалась видеть эту толпу, как неприятную
массу, и решила вычленять отдельных людей, чтобы помнить –
вокруг люди, а не человеческая масса. (Впоследствии я
узнала, что есть такое аскетическое упражнение, которым
пользуются высоко духовные люди).
Женщина, которую я вычленила таким образом, схватила меня
за глотку и стала колотить затылком по витрине, крича –
вполне справедливо – что я ее УВИДЕЛА, но при этом обвиняла
меня в том, будто я таким образом украла ее душу. Это мне
напомнило, как в Марокко
арабчата не давали себя сфотографировать – тоже боялись, что
их душа будет украдена. Я арабов перестала фотографировать,
и избегаю смотреть на людей так пристально, чтобы они меня
испугались – а каково было Владыке, который видел людей
насквозь? Страшно подумать.
Но ведь эта способность увидеть человека, понять его
нужду, откликнуться на нее своим сердцем – она существует у
каждого, ее можно использовать как для блага, так и для
вреда.
Не так много людей на свете, которые согласны выслушать
другого и увидеть его пристальным взглядом, как единственную
в толпе других личность. Это опасно для видящего (вас не
обязательно будут бить головой об стенку, но могут ожидать
от вас больше, чем вы можете дать – и избавиться от
увиденного человека, который вам поверил, иногда нелегко) –
но для увиденного это может оказаться огромной поддержкой.
Врачи, учителя, социальные работники – какая радость,
когда они развивают в себе это вИдение. Но для всех
нас будет огромным счастьем научиться видеть в соседе –
своего ближнего, и дать ему опыт этого духовного общения.
А как обогащается жизнь, когда вы решаетесь распахнуть ее
навстречу Божьей любви, когда вы соглашаетесь стать как бы
проводником этой любви. В каком то смысле, наверное, и для
этого нужно снова стать ребенком: разрешить себе верить,
разрешить другим верить в тебя.
Покойный Сергей Сергеевич Аверинцев это умел. С этим
великим человеком я познакомилась случайно у нас в
лондонском соборе в Страстную субботу перед Литургией – он
сказал, как он счастлив, что его пригласили на конференцию
именно на пасхальное время. Часов
через двадцать, ранним утром в
Светлое воскресенье, после Пасхальной Литургии, я встретила
его снова. Мы похристосовались и я его спросила, где он
будет разговляться. Он положил свою руку в мою – совершенно
незнакомого человека – и сказал «У Вас». И поехал к нам, и
это для всех нас было очень хорошо.
Поздно вечером мы его доставили домой, прямо на заседание
– но день Пасхального Воскресения он был в семье, как бы
среди родных – хотя и совершенно незнакомых – людей.
Уметь бы так!
Меня попросили упомянуть еще об одном моменте, который
мне кажется очевидным – но это наверное из-за того, что я к
нему уже привыкла за 50 лет.
Владыка Антоний советовал, и даже настаивал, чо нужно – и
в себе, и в мире – строить хорошее, а не бороться с плохим.
В моей жизни так и получается – изо всех сил стараемся
развить то хорошее, что уже есть, и создать то хорошее, чего
не хватает, а оно уже само по себе вытесняет плохое. Пусть
оно, то есть хорошее, само борется. Не надо время созидания
тратить на борьбу.
Владыка радовался, когда люди ему рассказывали о том, что
проявляют инициативу, огорчался, когда люди впадали в
рутину. Огорчался и даже сердился, когда к нему приходили
снова и снова с одной и той же болячкой – хотел, чтобы
человек искал выхода, искал нового подхода.
Когда я работала журналистом в Бибиси, мы много говорили
о церковных делах, говорили о них также и когда я стала
преподавать языки в школе. Всячески поощрял работу по
оказанию помощи России – долгое время мы помогали
лекарствами, книгами (которые мы посылали буквально
тоннами), и посылал нам навещавших его людей. Когда я стала
заниматься благотворительностью на территории России, стала
ездить туда и привлекать всё больше местных жителей к личной
работе по помощи бедным, он был счастлив. Особенно он
одобрял мою принципиальную направленность – не затыкать
зияющие дыры, а поощрять самостоятельность, инициативу,
самопомощь. Он с огромной радостью и любовью принимал людей,
которых я привозила в Англию в командировку – особенно его
радовались те, кто жил в провинции, т.е. в нашем случае в
Карелии.
Последние годы мы с Владыкой встречались редко, и оба
этому огорчались: я не хвастаюсь, я это точно знаю.
Несколько раз я приходила к нему прощаться – говорила, что
получила от него больше помощи, чем могла мечтать и теперь
не хочу отнимать у него время, которое так нужно другим. Он
очень энергично отвечал – да, я на тебя положил много сил и
времени, так имею же я право теперь пожинать плоды –
слушать, что же ты теперь самостоятельно делаешь. Два-три
раза в год я отчитывалась перед ним, показывала фотографии,
рассказывала, приводила сотрудников – как русских, так и
местных, английских. Мы уже не говорили о религии, мы
говорили только о той жизни и работе, которую я вела –
отлично понимая, что дело не столько в самих мероприятиях и
событиях, сколько в служении Господу через практические
дела.
|