Опыт говения в приходе митрополита Антония.

Добрый вечер!

Я много раз здесь уже выступала, но надеюсь, вам не будет скучно, так как хорошо подготовилась к теме нашей беседы.

Сначала я хотела спросить у сидящих здесь в зале, что вы понимаете под словом «говение», что поднимается в сердце, когда мы говорим: «говение».

Ответы из зала:

1. Для меня это слово связано с постом. Я знаю, что в пост положено говеть.

2. Говеть, это значит наложить на себя какие-то ограничения, т.е. перестать жить обычной мирской суетной жизнью, чтобы мышиная возня повседневной жизни отошла куда-то в сторону.

3. Мне кажется, что это — самоуглубление. Мне очень нравится, когда есть переживание радости или горя, которые тебя так захватывают, что забываешь о каких-то поверхностных повседневных вещах и, в том числе, об эгоизме, который все время занимает голову и чувства, и пребываешь в такой серьезности.

4. У меня говение ассоциируется со словом «благоговение», потому что благоговение — это особое состояние души, когда она соприкасается с Богом, а когда душа соприкасается с Богом, есть не хочется.

5. Я знаю храм в деревне, который в течение многих десятилетий был закрыт, и вокруг действующих храмов не было на многие, многие километры и, в общем-то, традиция уже ушла, тем не менее, у людей оставалось такое ощущение, что перед причастием нужно говеть.

6. Когда я начала думать над этой темой, еще не прочитав несколько раз, как обычно, тексты Владыки, первое, что пришло в голову при слове говение — образ Наташи Ростовой в «Войне и мире». Это — покаяние Наташи после бегства с Анатолем, когда она, именно, говеет.

Фредерика:

Перед встречей я посмотрела в словаре Даля, какое определение он дает слову “говение”.

Во-первых, в старинном смысле это — “жить “или “быть”. Даль также определяет выражение «благоговение к кому-нибудь или перед кем-нибудь», как «уважать, почитать кого-либо в высшей степени».

Во-вторых, он говорит, говение — это подготовка к исповеди или к причастию, постясь и посещая церковь. И в третьих, — поститься и ничего не есть.

Для меня говение — это тоже благоговение, потому что, когда я смотрела и переживала, как владыка Антоний стоит перед Богом, перед собой, перед нами, то испытывала истинное благоговение. Действительно, одной из отличительных его черт было благоговение: благоговение перед тварью, благоговение перед Богом и перед каждым человеком, потому что он очень страстно хотел увидеть и узнать больше про Бога через тварь. Об этом он говорил в своих последних беседах. Он считал, что есть два пути: первый путь – путь созерцательной молитвы с созерцанием, чтобы познать Бога, а второй путь – познание Бога через тварь, через людей, чтобы в каждом человеке увидеть образ Божий. Благоговение для владыки Антония, это то состояние души, когда ничто не мешает увидеть и услышать Бога. Вот тема нашей беседы.

Сам Владыка определяет говение следующим образом (цитирую): “Это момент, когда мы должны задумываться над собой со вниманием, серьезно, как можно делать только, когда нас не заботит, что о нас могут думать люди. Это моменты, когда мы думаем только о том, что сами знаем о себе, и что о нас знает и думает Бог.” И он продолжает, “Цель говения — это наша встреча и примирение с Богом.”

Для меня именно его благоговение, как он сам стоял перед Богом, было удивительно и поучительно. На общей исповеди он произносил свою исповедь, а не как обычно бывает, когда священники только говорят нам, как нам каяться. Он сам каялся, и это было примером, как можно говорить, как можно стоять перед Богом. Он произносил свои мысли вслух и сам каялся перед Богом и в тоже время он брал всех нас с собой более или менее кающихся, но, конечно, меньше, я думаю, чем он. И очень ярко было ощущение, что это одно стадо и один пастырь, и что мы были едины, и что пастырь не стоит над нами, а стоит впереди нас, перед лицом Бога.

Он говорил: “Примите меня, как мирянина в сане”, и, действительно, во всем он вел себя как один из нас, и поэтому был очень доступный, по крайней мере, для меня. Я никогда не боялась подойти к нему и о чем-то заговорить, даже не на исповеди. Это было так легко, потому что он никогда никого не осуждал. Он каялся сам, и поэтому не страшно было сказать ему о том темном, что лежит на душе. Благоговение и молчание были, кажется, самой важной частью его личности.

Он не раз говорил, что наше призвание со дня вдыхания в нас бытия Богом — чтобы Бог был во всем, и мы в нем, как и Он в нас. Для Владыки цель всех молитв и вообще всей аскезы в одном: достичь созерцательного предстояния перед Богом.

Сейчас немного расскажу про формат говений. Говение происходило два раза в год во время Рождественского поста и во время Великого поста.

Говения проходили и на русском языке, и на английском. Сам Владыка проводил говения четыре раза в год, но для англоговорящих и русскоговорящих людей они были доступны по два раза в год.

Это был день, когда мы собирались часов в 10 утра в Лондонском соборе Успения Божей Матери и Всех Святых на целый день. Тему дня Владыка выбирал очень продуманно и беседовал с нами в храме 30-40 минут на эту тему. Потом был период молчания. Молчание длилось довольно долго — 25-30 минут, точно я не помню. Молчать было трудно, особенно для русских, и Владыка говорил, что если кто-то не выдерживает молчать, то он может выйти, но ни в коем случае не должен разговаривать, чтобы не мешать другим молиться, чтобы не мешать им предстоять перед Богом. Иногда он сам оставался и молчал в алтаре, иногда шел к себе: у него комната была рядом. Но если его не было, разница была небольшая, потому что он все равно знал, кто разговаривал, а кто нет!

После молчания был постный обед, потому что был пост. Обед был очень вкусный на русских говениях, так как русские очень любят готовить. У англичан, например, сэндвич и все! Потом после совместной трапезы — вторая беседа тоже около 30-40 минут.

Затем второй период молчания, где Владыка просил, чтобы мы действительно стояли перед своей совестью, в связи с тем, о чем он говорил, и чтобы мы молчали как можно глубже, чтобы узнать, как мы стоим перед Богом, перед собой и перед своими близкими. И потом, после второго периода молчания Владыка вставал посередине храма лицом к алтарю, перед аналоем, а мы все стояли вокруг него, очень близко, это был, действительно, пастырь с нами. Затем он начинал молиться: сначала глубоко молчал, потом открывал канон на покаяние (из подготовки к причастию) и начал молиться вслух. Меня поражало, как он молится. Каждое слово имело вес. У него никогда не было «вычитывания». Он стоял почти ощутимо перед Богом, перед Божьей Матерью и, даже глядя на его осанку, как он стоял, как не было никакого лишнего движения, становилось видно, что он и телом и душой очень собран. Он стоял без эмоций. Он начинал молиться изнутри молчания (всегда, когда Владыка приходил в храм, а не только во время говения, как будто покров тишины ложился над нами), и в этом молчании он начинал молиться. Он молился долго, почти 40 минут. Начинал с канона покаяния, читал и молился по словам канона. Потом останавливался, и стоя перед Богом, своими словами говорил, что лежит у него самого на душе. Он каялся не только за себя, но и за нас, за каждого, кто стоял рядом с ним. Он знал нас хорошо. Это было легко, потому что приход в храме был всего около тысячи человек, и каждое воскресенье он видел нас на службе и часто нас исповедовал; это, конечно, не так, как в Москве. Он знал нас, наши грехи, и поэтому стоял и каялся вместе с нами. И потом снова он немножко молчал и продолжал молиться по словам канона. Это продолжалось почти 40 минут. Он проводил исповедь таким образом с целью нам помочь. Владыка сам говорил об этом, он хотел нам показать, как можно стоять перед Богом, как можно говорить с Богом, и как можно научиться каяться по-настоящему.

Без словесного наставления это был очень большой урок, по крайней мере, для меня. Это было благоговейное стояние перед Богом, серьезно, без эмоций, крайне правдивое стояние перед Богом и беспощадное перед собой.

Владыка был настоящим человеком. Он подчеркивал, что Господь может работать только с тем, кто является настоящим человеком. Неважно, хороший он или плохой, но чтобы он был настоящим человеком, каким он является, потому что только с настоящим человеком Господь может работать.

После 40-минутной молитвы Владыка поворачивался к нам и давал нам разрешительную молитву, и мы всегда думали: а кто ему даст разрешительную молитву? После общей исповеди Владыка разрешал нам в воскресенье приступить к причастию без дальнейшей исповеди, но если у кого-то еще что-то на душе лежало, конечно, он мог его исповедовать.

Вот такой формат говения был у нас два раза в год.

Меня всегда поражало, как он, как его тело, участвовало в молитве, потому что не было лишних движений, было полное единство души и тела. Тело для Владыки было не просто оболочкой, которая ему мешала, тело так же важно, как душа. Отцы Церкви говорят, что после смерти без разрешения тела воскресения не будет. Тело для Владыки было крайне важно, и это было видно и по тому, как он ходил. Он так легко ходил, хотя был уже в возрасте. Тело было в единстве с его душой и с волей, и с умом. Это было очень красиво наблюдать.

Я думаю, что он так сумел каяться, потому что знал Христа. Он не каялся в том, что он съел кусочек хлеба и кусочек мяса, для него это не было сутью исповеди. Для него суть исповеди состояла в том, каким он был по отношению к Христу, Которого он знал, Которого он видел. Суть в том, чтобы увидеть наше призвание и признать, как далеки мы от этого, и именно в этом духе он каялся. Он видел, как много ему дано, и как мало (по его мнению) он достиг. Однажды я спросила его: «Почему ты так плохо думаешь о себе?» Он посмотрел на меня и говорит: «Ну, Господь просто мне показывает, как в зеркале, какой я». Это был его ответ. И я думаю, что мы еще далеки от того, чтобы нам Господь показывал, какие мы есть на самом деле.

В исповеди Владыки было одно целое: молитва по словам канона и по его личным словам, когда он в покаянии изливал свою душу перед Богом и Божией Матерью.

Вообще, Владыка не любил, когда человек приносил ему на исповедь список своих грехов. Для него покаяние должно было быть серьезным и пережитым до глубины души и должно менять образ жизни. Исповедь должна быть личной, и исповедовать надо именно то, что мешает быть со Христом. Цитирую: «Исповедовать так, как будто это для тебя последняя возможность на земле сбросить, то что лежит на душе перед смертью». Список грехов для Владыки чаще всего не был настоящим покаянием. Я помню, как первый раз услышала его слова: «Когда мы грешим, мы снова распинаем самого Христа в нас». Мне стало жутко осознать, что, действительно, когда мы причащаемся и принимаем Господа прямо в нас, тогда грехи наши снова распинают Его. Владыка не раз об этом говорил.

Если спросить меня лично, чему я научилась за столько лет говений, я не буду знать, что ответить. Владыка говорил: «Не надо мерить духовную жизнь тем, чему ты научилась. Это не будет тебе дано, ты не увидишь». Так что на этот вопрос ничего не могу вам сказать, но мне думается, что он мне лично показал, как стоять перед Богом, как можно каяться и в чем суть покаянии, как можно научиться молчать и предстоять перед Богом.

Но, кроме того, день говения был радостный день, это была просто радость. Радость быть вместе, иметь время чтобы молчать, чтобы стараться по крайней мере ни на что не отвлекаться, ни о чем другом не думать. Эта была радость быть с Владыкой, потому что не так часто нам бывало дано быть целый день рядом с ним.

Владыка часто повторял, что общение с Богом возможно только тогда, когда у человека нет иллюзий, когда человек настоящий. Я уже говорила, что он считал неважным, хороший ли человек или плохой, но он должен быть реальный. Только в реальности Господь может действовать. Именно потому, что сам Христос был самым настоящим Человеком, Человеком с большой буквы. Цитирую: «Так, как Христос есть сама истина и сама реальность, так и мы должны все больше и больше становиться тем, что Он есть. Однако, важно не внешнее копирование, а внутреннее», и он добавляет, «а это трудная и сложная борьба». Продолжаю цитаты Владыки: “Человек ставший реальным, истинным может стать перед Богом и приносить молитвы с абсолютным вниманием в единстве ума, сердца и воли, когда тело находится в полном согласии с движениями души», (то что очень было видно в нем самом), и он добавляет, «это я вам в утешение говорю, но пока — мы можем стоять в присутствии Божьем, сознавая, что мы частью реальны, а частью не реальны и как мы не способны к целостности», и дальше, «мы можем всегда стоять, если еще не в полном единстве, в своей слабости признавая ее, и будучи готовы нести ее последствия».

Не раз Владыка говорил: «Мы не предстоим перед Богом, чтобы испытывать те или иные эмоции или пережить мистический какой-то опыт. Мы должны приходить к Богу просто, чтобы находиться в его присутствии. Он (Бог) свободен приблизиться к нам или нет, как и мы свободны», и он продолжал говорить о субъективном отсутствии Бога, когда мы предстоим перед ним. Цитирую: «Бывает, что отсутствие Бога нам дано, чтобы понять, как мы можем тосковать по Нему, и узнать, как дорого Его присутствие, и пережить на опыте, что такое предельное одиночество.” Владыка приводит пример старца Силуана. Он говорит про старца Силуана, который много лет тосковал из-за того, что не мог увидеть, узнать любви Христа: «Господь не давал ему постигнуть Себя, пока последняя стена не разрушилась». И еще для того, чтобы он созрел, для того чтобы не только мог предстоять перед Богом, не только принять встречу с Ним, но чтобы стать самому светочем для людей: «Силуан долгие годы был в отчаянии о том, что не может встретить Бога, потому что ему надо было дойти до такой зрелости, чтобы встреча с Господом была для него не только началом новой жизни, но преображением, когда он весь проникся светом, когда он был светочем среди людей, которые его окружали». Так что, если есть ощущение отсутствия Бога, то это может быть вызовом, призывом к тому, чтобы созреть.

Это было типично для Владыки. Он всегда находил в чем-то очень неприятном нечто положительное. Даже на исповеди он говорил: «Ох, как хорошо, что ты это увидела, потому что сейчас ты можешь бороться с этим. Борись!»

Есть еще одно, о чем я хотела с вами поговорить. Чаще всего Владыка считал, что причина того, что мы не ощущаем присутствия Бога лежит именно в том, что мы не реальны. Во-первых, что наши представления о самом Боге не реальны, и поэтому встреча не может состояться. Когда человек Владыке говорил: «Я в Бога не верю», он всегда спрашивал: «А в какого Бога вы не верите?» Это очень важно, потому что представления о Боге могут быть разными. Наше, может быть, бессознательное представление, что Бог — только судья, мешает встретиться с Ним, если Он не хочет быть судьей, а хочет быть для тебя Спасителем. Владыка говорит: «Представление о Боге может быть дано и принято только в общении с Богом, только если мы разделяем с Богом то, что Он есть, в той мере, в какой Он приучает нас к себе. Но беда в том», продолжает Владыка, «что мы ухитряемся субъективно затуманивать реальность, истинного Бога, перед которым мы стоим».

Мы заменяем подлинного Бога бледным Его изображением, Богом, который не реален, полученным из нашего одностороннего и убогого представления о Нем. Наша предвзятость мешает каждой нашей встрече с Богом.

Владыка говорил, что для познания Бога должны быть исполнены и другие условия, и основное из них: чтобы человек стал реальным, настоящим, стоял от своего имени в присутствии Божьем, привык быть самим собой.

«А как», спрашивал Владыка, «найти среди наших разнообразных личин, масок свое подлинное я?» И отвечал: «Мешает наше тщеславие. Оно состоит в том, чтобы превозноситься чем-то, не имеющим никакой ценности, и зависеть от мнения других людей. Тщеславие — состояние зависимости от реакции людей на нашу личность».

Итак, тщеславие, это первый наш враг, с которым надо бороться. «А как избавиться от тщеславия?» спрашивает Владыка. Он говорит, что унижение является одним из путей, при помощи которого мы можем отучиться от тщеславия, но если оно принимается не добровольно, то оно может только усилить чувство обиды и сделать нас еще более зависимыми от мнения других людей. «Есть», говорит Владыка, «два пути, чтобы победить тщеславие: смирение и гордость». Владыка этим хочет сказать, что, надмеваясь над людьми, мы можем не реагировать на их мнение.

«Смирение — это положение того, кто всегда стоит перед судом Божьим». В другом месте он говорит: «Смирение это до конца открытость Богу». Он сравнивает смирение с землей, которая лежит под солнцем или мокнет под дождем, землей, которая замусорена, которая молчит и все равно плодоносит. В таком положении уже ничто не может нарушить душевной ясности и мира.

Подведем итог, о чем мы говорили: говение — это день, проведенный, прежде всего, в молчании и покаянии, в беседе по теме, определенной Владыкой. Это размышление о том, какие мы перед Богом, перед собой и перед другими людьми.

В общей исповеди Владыка сам произносил свое покаяние. Он брал с собой каждого из нас и тем научил нас, как можно стоять перед Богом, как стоять и телом, и душой, и волей, и умом без движения, с благоговением. Цель говения — это встреча с Богом, примирение с Ним и друг с другом. Но при этом, чтобы встреча состоялась, должны быть выполнены определенные условия, о которых мы говорили: первое, чтобы было реальное представление о Боге, и второе, чтобы мы сами были, стали реальными, настоящими людьми.

Мы обсуждали также, что нам мешает стать реальными людьми. Владыка своим примером показывал нам, как можно научиться трезво, собранно, глубже, чем эмоциями, умом, душой, телом и волей стоять перед Богом со своим личным покаянием. Он показывал, как можно серьезнее говорить с Богом как со своим Другом. Владыка часто говорил: Господь, прежде всего, — наш Спаситель, а потом и наш Судья. Это важно, потому что я вижу, что в России часто считается, что Бог — судья, а на самом деле (Владыка подчеркивает) Он — наш Друг. Однажды я спросила Владыку, почему он никогда не говорит про ад. И он посмотрел на меня, как умеет смотреть только ребенок, и сказал: «Я такого Бога не знаю». И это был такой простой ответ, что он такого Бога не знает. Владыка всей душой надеялся, что все мы спасемся, так как Христос, прежде всего, — наш Друг и Спаситель, а не наш Судья.

Владыка передал нам, что значит — не в чувствах, не в эмоциях, а реально, по-настоящему, честно и беспощадно по отношению к себе, стоять перед Богом с покаянием. Это не было вычитыванием молитв, покаянных канонов. Это был крик души, крик от боли, что не жил достойно Христа. Владыка часто говорил, что он не любит списков грехов. Слишком мелко и поверхностно приходить со списком грехов, если знать, какой Христос и каково наше призвание. Покаяние для Владыки заключается в том, чтобы приносить то, что разрушает дружбу с Христом, с ближним и с собой. Он говорил: «Принеси на исповедь то, что тебе стыдно принести, о чем ты не хочешь говорить».

Владыка жил тем, что мы едины, что мы одно целое. Как часто, не обдумав, мы говорим, что мы — тело Христово. При Владыке это было так ощутимо, так видно, что все мы будем стоять едино перед Богом: одно стадо, один пастырь.

Еще сегодня мы обсуждали те условия, которые необходимы, чтобы предстоять перед Богом, чтобы встреча с Богом была возможной: первое, это открытость Богу, молчание без предвзятости, без узкого, нереального представления о Боге. Второе, мы говорили, что встреча становится возможной, если мы сами становимся все больше и больше реальными, настоящими. Третье: субъективное ощущение отсутствия Бога может быть нам дано для того, чтобы мы созрели, или для того, чтобы дать понять, как драгоценно Его присутствие и какова может быть тоска по Нему. Четвертое, это молитва. Молитва — это молчаливое предстояние перед Богом и ничто другое.

Это все, что я могу сказать про опыт говения в соборе. Могу добавить, что во время говения, во время литургии, видеть, как он служил, как предстоял перед Богом, это было великое счастье. Это было, благодаря ему, глубокое молчание. И, когда он умер и привезли его гроб к нам в собор, его гроб поставили в середине храма, и неожиданно мы все оказались вокруг него, замолчали и молчали почти 15 минут. Это было так явно — его молчание. Он наставлял нас, даже лежа в гробу.

Мы тогда просто молчали. Это было глубочайшее молчание. И единство с ним, когда он находился на пути к уже одной ногой на Небу.

Ответы на вопросы:

Вопрос: У меня сложилось впечатление, что было два разных молчания во время говения у Владыки. Первое молчание было наполнено мыслями том, что он сказал по выбранной теме дня, а второе — это отпускание мысли. В чем разница этих двух молчаний?

Фредерика: Я совершенно согласна с вами. На самом деле, во время говения было и то, и другое. И молчание «на тему», и молчание-попытка глубоко пережить и понять, кто я, о чем Владыка неоднократно говорил, но это было не только молчание по теме дня. Это было молчание, которое бывало перед каждой встречей: молчание, чтобы увидеть.

Вопрос: А как же быть все-таки со Словом. Почему Бог говорил, что сначала было Слово?

Фредерика: Я помню, как Владыка говорил: «Христос — это Слово, которое прозвучало из глубокого молчания Отца». Это — выражение звука из молчания Отца, это — единство взглядов, ведь Он с Отцом един, и это Его молчание, и Христос таким образом может выразить то, что происходит в Отце.

Вопрос: Фредерика, вы спрашивали у Владыки, как появилась эта традиция на приходе? Это его личное вдохновение? Вы пришли, когда это уже было?

Фредерика: В 1975 году, когда я пришла, эти говения уже были.

Вопрос: Вы говорили, что Владыка перед исповедью предлагал по возможности освободиться от тщеславия, и что есть два пути для этого: один — смирение, а другой — гордость. Разъясните, пожалуйста, ведь гордость — это то с чем мы должны бороться?

Фредерика: Во-первых, замечание: не только перед исповедью, но стараться освободиться от тщеславия надо всегда. Владыка говорил, что тщеславие нам мешает предстоять перед Богом, и мы можем освободиться от него гордостью или смирением. Я припоминаю, историю, которую вы, наверное, читали, про одного молодого монаха, который, несмотря на свою молодость, уже достиг спокойствия и никогда не смущался, когда его унижали и предавали гонению. И старый монах, который был уже опытен и знал, как трудно достичь этого душевного покоя, спросил его: как же ты так быстро смог этого достичь? На что молодой монах ему ответил: «Просто я не слушаю лая собак. Мне это не интересно». Это такой ложный путь кажущегося освобождения.

Вопрос: Не могли бы вы связать духовную традицию владыки Антония с духовной традицией архимандрита Софрония Сахарова? Интересно ваше личное восприятие этих двух традиций духовной жизни. Как соотносились эти две традиции в живом общении?

Фредерика: Однажды было собрание в нашем приходе. Так как у нас были люди, приезжавшие из Эссекса, где находился монастырь, в котором жил отец Софроний, то возникали некоторые недоразумения. И я на этом собрании единственный раз в жизни слышала, как Владыка очень четко говорил про разницу между тем, что происходит в Эссексе, у отца Софрония, и у него в Лондоне. Он говорил: «Я воспитываю своих духовных чад во внутренней свободе. Есть разница между наставлениями, которые даю я, и наставлениями, которые дают монахи у отца Софрония, когда исповедуются у них. Выбирайте, у кого вы хотите исповедоваться, сами, потому что это другой подход».

Он не осуждал, но говорил, что разница есть. Он подчеркивал, что воспитывает своих духовных чад во внутренней свободе. Это было очень необычно. Он говорил: выбирайте этот или тот путь.

Владыка очень хотел, чтобы человек в молчании молитвы сам узнавал истину. Конечно, он наставлял и говорил с человеком, что надо делать, но он не часто благословлял нас на что-то конкретное. Он хотел, чтобы мы углублялись и сами становились перед лицом Бога. Эта была большая разница. Для Владыки это была проблема, потому что его священники наставляли людей именно так. Я знаю, что он встречался с отцом Софронием, исповедовался у него, но разница во взглядах была глубочайшая. Владыка говорил: «Я — не старец, я — проводник. Я могу вас вести до той точки, куда сам дошел (до рая я еще не дошел), до тех пор я могу вам помочь, дальше не могу».