|
1.
Написав роман о любви, о семье, роман «Тетя
Мотя» – я неожиданно для себя стала специалистом по семейным
вопросам, по отношениям мужа и жены, родителей и детей,
когда книга вышла, меня настойчиво началии приглашать на
программы и передачи, посвященные современной семье.
Написав уже более 10 лет назад «Современный
Патерик» я постепенно превратилась в эксперта по юмору,
аналитика смешного.
И только природное чувство юмора позволяет
мне не протестовать против этой совсем не подходящей мне
роли, а приходить и говорить что-то на заданную тему.
Все прекрасно, надеюсь, понимают, что я не
философ, не богослов, я никогда не изучала смеховую культуру
Руси и Византии как филолог или историк, словом, очевидно,
все дело в нем же, врожденном чувстве юмора здесь сидящих –
именно это чувство и позволяет всем присутсвующим надеяться
услышать для себя что-то полезное.
2.
Фазиль Искандер в одном из своих сочинений
признавался, что в эпоху застоя иные книги покупал и читал
ради приведенных в них цитат из редких и недоступных
источников. Именно так, кстати, и я впервые познакомилась с
Евангелием – через фрагменты из Нового Завета, приведенные в
романе Толстого «Воскресенье». Вот как важно хорошо учить
детей литературе J , роман Воскресенье не входил в школьную
программу, но наш учитель просил, чтобы мы его прочитали.
Примерно с тех пор я в церкви.
Итак, самое несомненное из того, что
прозвучит сейчас в моем выступлении – это цитаты. Их будет,
предупреждаю, много. Но все они будут высокого качества и
глубины. Не я их автор, тут уж ничего не поделаешь.
Предлагаю вместе полюбоваться этой получившейся гирляндой
изречений. Я благодарна устроителям за подаренный повод
обратиться к чтению самых разных работ о смехе, Аверинцева,
Бахтина, Лихачева, современных и давних богословов и древних
патериков, которые в эти дни я перечитала тоже.
В том числе знаменитую притчу об авве
Антонии, который смешил братию. Проходивший мимо охотник
соблазнился и сейчас получил урок. Старец велел ему положить
стрелу на лук и тянуть его что было сил, когда охотник
сказал, что если тянуть дальше, он переломится, старец
ответил: если мы сверх меры будем напрягать силы братии, то
они скоро расстроятся. Поэтому необходимо иногда давать хотя
некоторое послабление братии.
Мы знаем, что преподобный Серафим Саровский
поступал также, шутил с братией, чтобы она не унывала. Мы
знаем, что и владыка Антоний шутил не только в частной
жизни, но и в проповедях, например, говорил, что его
небесная покровительница – валаамская ослица, поэтому и ему
иногда удается, как ей когда-то сказать нечто полезное, а
бабушке своей сказал, что не умирает она так долго потому
что у Бога достаточно там таких старушек.
Мы знаем, что смех не раз звучит в Ветхом
Завете: "И пал Авраам на лице свое, и рассмеялся, и сказал
сам в себе: неужели от столетнего будет сын? и Сарра,
девяностолетняя, неужели родит"?
Словом, поразительно, но именно в среде
верующих эту тривиальность приходится повторять с серьезным
видом. Смех – самое естественное дело, поэтому, кстати, и
царь Соломон в Экклесиасте так и говорит: время плакать и
время смеяться. Наш Владимир Даль в сущности это
подтверждает: «Смехъ… невольное гласное проявление в
человеке чувства веселости…».
3.
Почему же тогда смех так страшит? Особенно
верующие его боятся? Почему часто видят в нем самом как
таковом кощунство, хотя Бог поругаем не бывает, Бога
оскорбить невозможно, иначе это не Бог. В воспоминаниях
генерала Григоренко есть эпизод, в котором он описывает, как
став комсомольцем, грязно выругался в адрес верующих и веры
и сказал при этом: «если Бог есть, пусть расшибет меня
громом на месте». Священник села, в котором он жил тогда,
встретив его, сказал: «Однажды, Петя, я тебе сказал, что Бог
тебе не нянька. Теперь добавлю, он и не мальчишка, что
откликнется на глупые обиды». Благоговение – часть веры,
благоговение необходимо, но все время переживать, что Бога
кто-то другой оскорбляет, например, смехом, кто-то, не мы
сами, а другой – это относиться к нему как к мальчишке. А Он
– Бог.
Можно понять, почему смеха так боятся
государственные тоталитарные системы, почему относительно
недавно в России сажали за анекдот. Потому что тоталитаризм
основан на страхе. Смех – противоядие против страха. Смех
вынимает нас из замкнутого пространства идеологии и
позволяет взглянуть на нее со стороны. Смех переворачивает
все с ног на голову, вырачивает привычное течение жизни
наизнанку – и освобождает. Снимает с наших глаз шоры,
позволяет увидеть суть. Именно на этом построен
специфический юмор юродивых, молясь на бордели и ругаясь в
церкви они обнажают нам иную логику бытия невидимую простым
глазом.
Смех бывает разным, бывает злым, едким,
противным. Но давайте договоримся, что мы сегодня обсуждаем,
что называется, «здоровый смех», смех как здоровую реакцию
человека на действительно смешное. Итак, такй смех, конечно,
освобождает. Недаром, когда мы смеемся, и мышцы наши
расслабляются. Смех освобождает. Освобождает от власти, но
не Божественной власти над нами – от нее невозможно
освободить! Смех освобождает нас от внешней, маленькой,
земной, и поэтому маленькая власть, сделавшая из самой себя
кумира, так смеха боится.
Однако вера в Христа – это не тоталитарная
система, христианство – не тоталитарная секта. В
христианстве все построено на доброй воле, мы доверяем Богу,
доверяем Евангелию, и только поэтому стараемся жить по
заповедям. Никто нас, кроме нас самих, нашей совести ничего
не заставляет! Каждый раз это приходится напоминать себе –
ты сам так захотел, это твой выбор. в христианстве нет
никакого насилия. Тем не менее многие христиане смеха, шутки
все-таки боятся. В чем же тогда дело?
В романе Умберто Эко «Имя Розы» (1980),
сегодня уже классическом, довольно подробно описан и
проанализирован этот страх. Роман как мы помним посвящен
именно этому – возможностям, пределам человеческой свободы и
главному ее воплощению – смеху.
Слепой монах Хорхе в романе Эко обладает
единственным сохранившимся экземпляром второй части
«Поэтики» Аристотеля, в которой Аристотель доказывает
необходимость смеха. Хорхе не просто погребает в
монастырской библиотеке это доказательство, способное, как
он уверен, перевернуть ход всей человеческой истории, он
пропитывает страницы книги ядом и когда возникает угроза ее
обнародывания, съедает ее. Потому что смех, по его мнению,
может внести в мир разрушение:
«Смех временно отрешает мужика от страха.
Однако закон может быть утверждаем только с помощью страха,
коего полное титулование — страх Божий. А из этой книги
могла бы вылететь люциферианская искра, которая учинила бы
во всем мире новый пожар; и смех бы утвердил себя как новый
способ, неизвестный даже Прометею, уничтожать страх. Когда
мужик смеется, в это время ему нет никакого дела до смерти;
однако потом вольница кончается, и литургия вселяет в мужика
снова, согласно божественному предопределению, страх перед
смертью. А из этой книги могло бы народиться новое,
сокрушительное стремление уничтожить смерть путем
освобождения от страха…»
Но еще до того, францисканец Вильгельм
Баскервильский говорит ему: «Дьявол — это не победа плоти.
Дьявол — это высокомерие духа. Это верование без улыбки. Это
истина, никогда не подвергающаяся сомнению. Дьявол угрюм,
потому что он всегда знает, куда бы ни шел — он всегда
приходит туда, откуда вышел».
Итак, еще одна грань смеха открывается в
этих словах. Смех – это готовность сомневаться в своей
правоте, знаменитая формула Гоголя «над кем смеетесь? – над
собой смеетесь» очень точно определяет природу добродушного
смеха – он всегда направлен и на самого себя. Во всякой
иронии есть доля самоиронии, а если ее нет, эта ирония
неполноценна. И нет, наверное, человека на земле, которому
такое сомнение в своей полной правоте, не было бы полезно.
4.
И все же за подобным, суровым, мрачным
представлением многих верующих о смехе – давняя традиция.
Перепуганное отношение к смеху и юмору обусловлено
историческими причинами, в частности, связано с давним
традиционным убеждением в том, что «Иисус Христос никогда не
смеялся».
Сергей Аверинцев в своей работе о Бахтине и
смеховой культуре объясняет эту убежденность следующим
образом: Христос – Богочеловек – изначально свободен.
Свободный в освобождении не нуждается; «освобождается тот,
кто еще не свободен. В точке абсолютной свободы смех
невозможен, ибо излишен».
Смех, но не юмор, уточняет Аверинцев дальше:
«Если смеховой экстаз соответствует освобождению, юмор
соответствует суверенному пользованию свободой».
Другой мыслитель отец Александр Шмеман в
своем дневнике границы между смехом и юмором не проводит, и
сомневается в том, что «Христос никогда не смеялся». Еще
одна цитата – я предупреждала!
Это дневник отца Александра.
«14 декабря 1973
''Христос никогда не смеялся''. Думал об
этом во время Christmas Party* в семинарии, где смехом,
очень хорошо сделанными сценами из семинарской жизни как бы
«экзорцировались» все недоразумения, все испарения нашего
маленького и потому неизбежно подверженного всякой
мелочности мирка. Разные качества смеха. Но есть,
несомненно, смех как форма скромности. Восток почти лишен
чувства юмора – отсюда так много гордыни, помпезности,
наклонности tour prendre au tragique**. Меня всегда утомляют
люди без чувства юмора , вечно напряженные, вечно
обижающиеся, когда их низводят с высоты, «моноидеисты». Если
«будьте, как дети», то нельзя без смеха. Но, конечно, смех,
как и всё, – пал и может быть демоническим. По отношению к
идолам, однако, смех спасителен и нужен больше, чем что-либо
другое».
** Воспринимать всё трагически (фр. примеч.
о А.Ш.)
Среди прочего отец Александр говорит: Восток
почти лишен чувства юмора.
Это действительно так, в восточной церкви
отношению к юмору гораздо более настороженное, чем в
западной. Очевидно, это результат очень давних исторических
процессов.
Хорошо известно, что Русь, став наследницей
Византийского Православия, наследовала Византии очень
избирательно. Об этом много говорил и писал Виктор Маркович
Живов, лингвист, историк, исследовавший историю русской
церкви в том числе. Главное, чего Русь не унаследовала от
Византии – это светскую византийскую культуру, которая была
во многом продолжением античной. Воспринимая основы
христианства, Русь игнорировала античную литературу,
философию, во многом и византийское богословие,
следовательно, Русь отвергла и развитую в античной
литературе до изощренности смеховую культуру – в первую
очередь, конечно, в комедийном жанре, но и в сатирических
текстах, и в философских диспутах. Вспомним полные иронии
речи Сократа, например.
Таким образом, столь полюбившаяся и
родившаяся, кажется, в средние века максима о том, что
Христос никогда не смеялся, на Руси была принята с особой
охотой.
Между тем нигде в Евангелии о том, что Он не
смеялся, не говорится. Говорится другое: Он был Человеком.
Не только Богом, но и Человеком. Можем ли мы представить
себе ЧЕЛОВЕКА, который ни разу в жизни не улыбнулся, не
засмеялся? Рискну предположить, что именно это простое
обстоятельство, наше знание, что Христос был Человеком и
позволяет нам допустить, что Он по крайней мере улыбался.
Вероятно, и смеялся тоже.
Во всяком случае Христос в Евангелии
постоянно использует притчи, своего рода анекдоты. В этих
притчах немало иронии и юмора. «Я бы сказал, – пишет
о.Александр Мень, – что семьдесят процентов притч должны
были быть произнесены и услышаны с улыбкой. Начиная даже с
маленького примера, когда Он говорит: ну, ничем не угодишь
им. Пришел Иоанн Креститель - не ест, не пьет, живет в
пустыне, говорят - в нем бес. Пришел Сын человеческий, ест,
пьет - вот, говорят, обжора и пьяница». Или вот Он видит
Захкея, низкого, вспотевшего человечка на дереве и говорит,
что скоро будет у него в гостях – каким тоном он это
говорит, с каким выражением лица? Неужели сдвинув брови,
сурово глядя на Закхея?
Итак, даже если мы допустим, что Христос
никогда не смеялся, мы нигде не встретим в его учении
скепсиса в адрес улыбки, смеха, напротив, в Нагорной
проповеди Он связывает блаженство и смех: «Блаженны плачущие
ныне, ибо воссметесь».
5.
Форма Патерика тесно связана с жанром
евангельской притчи. Но в Патериках, также как и в
Евангелии, смеха громкого, звонкого, мы не найдем. В
Патериках нет ничего смешного. Тихой улыбки – сколько
угодно, смеха нет.
Приведу еще несколько цитат, на этот раз из
Патериков. Я выбрала те истории, которые, на мой взгляд,
вызывают улыбку:
1) Шёл один мирянин со своим сыном к авве
Сисою в гору аввы Антония. На пути сын его умер. Отец не
смутился, но с верой принёс его к старцу и пал перед ним,
держа сына, будто кланяясь ему, чтобы получить
благословение. Затем отец встал, оставив сына у ног старца,
и вышел из кельи. Старец, думая, что сын ещё кланяется ему,
говорит отроку: «Встань и выйди вон». Умерший тотчас встал и
вышел. Отец, увидев его, изумился. Вернувшись к старцу, он
поклонился ему и рассказал, в чём дело. Старец, выслушав,
опечалился, ибо не хотел этого. Ученик же его запретил
мирянину рассказывать об этом до самой смерти старца.
Мертвый мальчик не посмел ослушаться старца
и воскрес.
2) Рассказывали об авве Макарии. В его
отсутствие вошел к нему в келью разбойник. Возвратившись,
Макарий застал разбойника, который навьючивал на своего
верблюда его вещи. Макарий вошел в келью, взял еще несколько
вещей и вместе с разбойником положил их на верблюда. Когда
же они навьючили, разбойник начал бить верблюда, побуждая
встать, но тот не поднимался. Авва Макарий, видя, что
верблюд не встает, вошел в свою келью, нашел там маленький
земледельческий инструмент, вынес его и, кладя на верблюда,
сказал: «Брат, вот чего дожидался верблюд!» Потом, ударив
верблюда ногою, сказал: «Встань!» Верблюд, по слову святого,
тотчас встал и немного отошел, но потом опять лег и уже не
вставал до тех пор, пока не сняли с него всех вещей (97,
155).
Как видим, все же не всякая живая тварь
слушается старца.
3) Рассказывали также, что Авва Агафон часто
переселялся из одного места в другое, имея в сумке только
свой ножичек.
После этой истории следует другая,
открывающая судьбу этого ножичка:
4) Однажды братия в присутствии аввы Иосифа
начали разговор о любви. Старец сказал: «Мы не знаем, что
такое любовь. Вот образец любви: у аввы Агафона был ножик,
необходимый ему для рукоделия. Пришел к нему брат и, увидев
ножик, похвалил эту вещь. Авва Агафон немедленно начал
упрашивать брата, чтоб он принял ножик в подарок, и не дал
брату выйти из келлии, пока ни уговорил его принять
понравившуюся ему вещь».
5) Пришли к авве Антонию братия и говорят
ему: "Дай нам наставление: как спастись?". Старец отвечал
им: "Вы слышали Писание? И сего довольно для вас". Но они
сказали ему: "Мы и от тебя, отец, хотим что-нибудь
услышать". Тогда старец сказал им: "В Евангелии сказано: аще
тя кто ударит в десную твою ланиту, обрати ему и другую (Мф.
5, 39)". Они говорят ему: "Мы не можем сего сделать". Старец
отвечает: "Если вы не можете подставлять другой, по крайней
мере переносите удар в одну".– "И этого не можем",– говорят
они. "Если и этого не можете,– отвечал старец,– по крайней
мере не платите ударом за удар". Братия сказали: "И сего не
можем". Тогда старец сказал ученику своему: "Приготовь им
немного кашицы: они больны. Если вы одного не можете, а
другого не хотите, то что я вам сделаю? Нужно молиться".
Я плохо вижу, но надеюсь, вы улыбаетесь.
Улыбаетесь, но не смеетесь.
Эти истории вызывают не смех, а улыбку
радости. Почему?
Потому что герои этих притч – святые люди,
они чисты, они просты, как дети, их жизнь – это такая
цельность, такая полнота замысла Божия о человеке, что одно
только созерцание этой цельности и их простоты вызывает в
нас чистую радость.
Эта радость, пожалуй, прямо и жестко не
связана ни с смехом, ни с чувством юмора. Эта радость
возникает от того, что мы видим, как красив, как совершен
бывает человек, видим, что жизнь с Богом – возможна и она
так безыскусна и так светла.
В конце концов естественно прийти к
заключению о том, что и Бог, и Христос – радость. Когда
Серафим Саровский обращался к каждому «радость моя!», он
видел в человеке отблеск Божественного света, Божественного
замысла и радовался.
Именно как о радости пишет о Христе и
владыка Антоний:
«Как только я 14-летним мальчиком прочел
Евангелие, я почувствовал, что никакой иной задачи не может
быть в жизни, кроме как поделиться с другими той
преображающей жизнь радостью, которая открылась мне в
познании Бога и Христа. И тогда, еще подростком, вовремя и
не вовремя, на школьной скамье, в метро, в детских лагерях я
стал говорить о Христе, каким Он мне открылся: как жизнь,
как радость, как смысл, как нечто настолько новое, что оно
обновляло все».
Часто именно смех помогает нам пережить это
обновление жизни, именно смех нас трезвит и несет нам
освобождение от слишком серьезного отношения нет, не к
святыне! к самим себе – и приближает нас к радости, а
значит, и к истине, которая делает нас окончательно
свободными.
|